Андре Бретон - Антология черного юмора

Всем сердцем ваш

Ницше

Завтра прибывает мой сын Гумберт и очаровательная Маргарита, которых, впрочем, как и вас, я намерен принять в одной сорочке. Да пребудет мир с госпожой Козимой... Арианой... вспоминаю ее время от времени.

Хожу по всему городу в рабочем платье и, хватая за плечо первого встречного, говорю: Siamo contenti? Son Dio ho fatto questa caricatura...[20]

Каиафу давно уже пора заковать в цепи; я же в прошлом году был распят немецкими врачами — как и полагается, в конце долгого и мучительного пути. Вильгельм Бисмарк и все антисемиты ликвидированы.

С письмом этим можете поступить, как вам заблагорассудится, только бы не пострадало уважение базельцев ко мне.

Мне понадобятся краски, подобные тем, которыми Льюис в своем «Монахе» живописал явление духа преисподней, обернувшегося скинувшим одежды юношей чудесной красоты, с алыми крыльями за спиной и бриллиантовыми ожерельями на щиколотках и запястьях, духа источающего аромат отцветших роз и несущего на своем челе свет утренней звезды, а во взгляде — неизъяснимую тоску; или же подобные тем, при помощи которых Суинберн создал свой портрет маркиза де Сада — наверное, единственно возможный его портрет: «Среди безумия и помпы этого имперского столетия отсветы пламени выхватывают то его лицо, иссеченное беспощадными ударами грома, то широкую грудь, изборожденную клинками сверкающих молний; то его профиль циничного властителя, то ужасающую гримасу бесподобного титана: перед нами высится человек-фаллос. Чувствуешь, как по этим проклятым страницам словно пробегает судорога бесконечности, как с этих обожженных губ срывается последний вздох бога-громовержца. Подойдите ближе, и в глубине этой сочащейся гноем и харкающей кровью живой развалины вы услышите биение артерий мировой души, клокот вен просветленного небожителя. От этой сточной канавы исходит поистине небесное сияние».

Так вот, мне потребуются именно такие краски, чтобы в пространстве, максимально чуждом всякой писанине — и это еще мягко сказано, — обрисовать тот ослепительно мрачный силуэт, что зовется графом де Лотреамоном. Для тех немногих, кто еще способен в наши дни мечтать, его великолепные «Песни Мальдорора» стоят все всяких рамок и сравнений; это строки запредельного откровения, стоящего чуть ли не выше человеческих возможностей. В одно мгновенье позади остается наша нынешняя жизнь и все, что с ней связано. Привычная обстановка расползается под лучами вековых светил, озаряющих выложенные сапфиром половицы, плывущий по реке серебряный светильник, распоротый предсмертною улыбкой и увенчанный вместо ручки парой ангельских крыльев, зеленоватую пленку тины на стенах домов и сверкающие магазины улицы Вивьенн, как если бы все это было исполнено сиянием древних минералов, скрытых глубоко под землей. Незамутненный взгляд старается держаться в стороне от новомодных совершенств этого мира, словно бы их не было в помине или же на них, вместе со всем миром, уже легла тень близящегося конца времен. Да, именно так, эта книга — бесповоротный конец света, в ней затухают и вспыхивают вновь сполохи бессознательных порывов, рожденных за опаленными огнем прутьями клетки, в которой бьется раскаленное добела сердце поэта. Все безрассудные поступки и дерзкие мысли последующих столетий уже записаны на магических скрижалях этого первородного хаоса. Лотреамон вскрывает полное разложение не просто письменной речи, а самого слова, и он же начинает творить его заново, пересматривая, по сути дела, те отношения, которые могут связывать между собою как слова, так и вещи. Предметы и даже мысли навеки входят теперь в круг чудесных превращений, призванных даровать им свободу, за обретением которой неизбежно последует и освобождение человека. В этом смысле письмо Лотреамона предстает одновременно и переплавляющей все живое кипящей плазмой, и питательной средой, не имеющей себе равных.

Те ярлыки, что снова и снова лепятся на этот шедевр — «безумие», «доведение до абсурда», «адская машина», — прекрасно доказывают, что, подступаясь к нему, всякая традиционная критика рано или поздно вынуждена будет признать свое полное поражение: ведь если воспринимать эту книгу, в которой скрещиваются все мыслимые темы, мотивы и образы, согласно обыденным критериям человеческого восприятия, то она обожжет вас поистине тропической жарой. Тем не менее, Леон Пьер-Кен в своей на редкость проницательной работе «Граф де Лотреамон и Бог» сумел вычленить несколько наиболее важных положений этой философии, требующей в обращении с собой предельной осторожности:

1. поскольку для Лотреамона, как и для Гегеля, «зло» является движущей силой исторического прогресса, то необходимо подпитывать самый смысл его существования, и лучше всего — прививая его на благодатную почву подавляемых желаний, принадлежащих самому глубинному, первобытному пласту человеческой сексуальности, как, например, желание причинять боль;

2. поэтическое вдохновение мыслится у Лотреамона как результат конфликта между здравым смыслом и воображением, верх в котором, как правило, одерживает именно воображение, и достигается эта победа путем сознательного ускорения речевого потока до поистине головокружительного темпа (Лотреамон писал, что его фразы «несутся точно в скороговорке». Не секрет, что именно этот прием, возведенный в принцип, лежит в основе сюрреалистической выразительности).

3. бунт Мальдорора не был бы Бунтом в полном смысле этого слова, если бы один образ мыслей бесконечно торжествовал над каким-нибудь другим; а значит, гибель «Песней» в водовороте диалектической игры «Стихотворений» была предопределена.

Именно этим и объясняется удивительное на первый взгляд противостояние моральных позиций, отстаиваемых в двух этих произведениях. Но если, отбросив все эти противоречия, попытаться отыскать то, что могло бы их объединить, психологически сблизить, то таким средоточием окажется юмор: именно это общее ядро связывает самые разные примеры работы текста, обыкновенно выстроенной по принципу отказа от логических или моральных соображений, противопоставления им новых соображений и, в свою очередь, их последующего отрицания; вместе с тем, многословные пояснения и без того очевидного, потоки самых невероятных сравнений, ведущееся исподволь разрушение выспренних риторических периодов, повторение знаменитых «мыслей» или максим с изменением, а то и намеренным искажением смысла, и так далее — все эти приемы, которые способен выявить любой самый поверхностный анализ текста, меркнут перед великолепием того представления о юморе, к которому приводит нас Лотреамон, юморе как он его понимает, обретшем его стараниями невероятную силу и самым властным образом подчиняющего, сгибающего нас перед сияющими буквами своего закона.

Два столпа возвышались на равнине, два столпа, величиной поболее булавок, два столпа, которые, пожалуй, не так уж трудно и так уж невозможно принять за баобабы. На самом же деле то были две огромные башни. И хотя на первый взгляд два баобаба не похожи ни на две булавки, ни на две башни, но при известной расторопности, умело дергая за ниточки марионетку здравого смысла, можно без боязни утверждать (а утверждение, сделанное с боязнью, — уже несовершенное утверждение, которое, хотя и продолжает называться тем же словом, но означает нечто существенно иное), что столп не столь разительно отличается от баобаба, чтобы исключить всякое сравнение между этими архитектурными... или нет, не архитектурными, не геометрическими, а, скорее, просто высокими и крупными объектами. Итак, я нашел — не стану отрицать — эпитеты, равно подходящие и баобабу, и столпу, о чем с превеликой радостью, а также с каплей гордости и сообщаю всем, кто, не жалея глаз, принял похвальное решение прочесть сии страницы, будь то в ночной тиши, с зажженной свечкой, или средь бела дня, при свете солнца. Скажу еще, что даже если бы некая высшая сила строжайше запретила употребление любых, хотя бы и самых точных, сравнений, к которым прежде каждый мог прибегнуть невозбранно, то и тогда, вернее, именно тогда — ибо так устроено наше сознание — закрепленная годами привычка, усвоенные книги, навык общения, неповторимый характер, стремительно и бурно расцветающий в каждом из нас, неудержимо влекли бы человеческий ум к преступному (говоря с позиций гипотетической высшей силы) использованию упомянутой риторической фигуры, презираемой одними и превозносимой многими другими. Если читатель находит последнюю фразу чересчур длинной, пусть примет мои извинения, но каяться и пресмыкаться перед ним я не намерен. Признать свои ошибки я готов, но усугублять их низким раболепством не желаю. Порой в моих рассуждениях может послышаться звон дурацких бубенцов, порой серьезные материи вдруг обернутся сущею нелепицей (а впрочем, как говорят философы, отличить смешное от трагического не так легко, ибо сама жизнь есть ничто иное, как некая трагическая комедия, или, если угодно, комическая трагедия), так что же из того, не позволительно ли каждому в минуты отдыха от праведных трудов бить мух, а коли пожелает, то и носорогов? Что до охоты на мух, то проще всего, хотя, возможно, это и не лучший способ, давить их двумя пальцами. Но большая часть всесторонне изучивших этот предмет авторов вполне обоснованно считают, что во многих случаях предпочтительнее отрывать им голову. Буде же кто поставит мне в упрек упоминание о таких пустяках, как булавки, тому осмелюсь напомнить, что нередко именно мелочь и способствует достижению наилучших успехов, и сие неоспоримо. Да что далеко ходить, взять хоть эту страницу: не очевидно ли, что образчик изящной словесности, над которым я усердно тружусь с начала строфы, в значительной степени утратил бы прелесть, если бы исходной точкой ему послужил какой-нибудь каверзный вопрос из химии и общей патологии. Да и вообще всякий имеет законное право говорить, что вздумается, я же, сравнив с такою меткостью столпы и булавки, опирался на законы оптики, согласно которым, чем более удален предмет от наблюдателя, тем меньше его изображение на сетчатке глаза.