Точно комета, Дюшан проносится через недолгий период увлечения живописью («Печальный молодой человек в поезде», «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», «Король и королева, окруженные стремительно обнаженными», «Девственница», «Переход от девственности к невесте», «Невеста») и в 1913-23 гг. занимается созданием своего «анти-шедевра», дела всей жизни, которым стала «Невеста, раздетая своими холостяками — одна в двух лицах». Вместе с этим, протестуя против творческого скудоумия, дешевых претензий на серьезность и пустого художественного тщеславия, он подписывает своим именем множество готовых объектов (ready made) — вешалку для пальто, расческу, сушилку для бутылок, колесо от велосипеда, писсуар, лопатку для расчистки снега и многие другие, — которые отныне возводятся в ранг произведений искусства уже самим фактом его выбора. На пути к реди-мейдам замещенным («картиной Рембрандта хорошо пользоваться в качестве гладильной доски») он на мгновение останавливается на реди-мейдах «подправленных»: это Джоконда, украшенная парою усов, или птичья клетка, в которой термометр соседствует с кусочками мрамора, поразительно напоминающими кубики рафинада, и пр.
Ниже к вящему удовольствию читателя следуют несколько дюшановских «мыслей наоборот», мало кому известных, на дающих удивительно точное представление о его вдохновении, а также довольно полная подборка фраз, составленных им из слов, прошедших «терапию случайного совпадения» — фраз, дополняющих замечательную компанию описанных выше объектов и предстающих теми искрами, которые сыплются обыкновенно из наших глаз при столкновении с чудесным; они ясно показывают, чего следует ждать он «консервированных случайностей» — фирменного блюда Марселя Дюшана.
Души духовника.
Собор — забор.
Шелковые чулки... тоже, в общем-то, вещь.
Мал золотарь, да дорог.
Предлагаем комаров домашних (тапочки в комплект не входят).
С Рроз Селяви[31] мы избегаем избиенья эскимосов своим искусным экивоком в их искрометный глаз раскосый.
Выгребные ямочки не щечках.
Метеоцентру требуется ревматик для прогнозов погоды.
Ко мне и падчерица холодна, поскольку в чреслах — холода.
Одиночный выстрел не долетел до цели — умер от одиночества.
Среди имеющихся в наличии ленивых скобяных товаров особенно рекомендую кран, который перестает течь, когда его не слушают.
Вы меч-кладенец выкладываете между вами и женой или вкладываете в нее, по самую перекладину?
Утром и вечером: ванны из красавки для красавиц — для затравки.
Как зовут маленьких нимф? — Нимфетками.
Физика путешественника: вычислить разницу в объемах воздуха, заключающегося в рубашке чистой (выглаженной и сложенной) и грязной (подмышки не считать, чтобы не зашкалило).
Есть те, кто фотографирует дам, и те, кто их снимает.
Инцест, или фамильная страсть к собирательству.
Если акт кровосмешения требуется завершить убийством, лучше сразу начинать с канцелярских кнопок под простыней.
Упертый Папа препирался с припертым к паперти приходом.
Опасный это челн — запасный член.
Весна священная, десна свищенная.
Какая пышная опухоль!
Подгоняя друг к другу совпадающие детали или их отдельные части, руководствоваться следует правилом разнородности.
Для дам, страдающих несварением желудка, следует выбирать платье подлиннее — чтобы при икоте не сильно задиралось.
«Не вечер, а сплошной базар», — хмуро цедит Сара Бернар.
Полная коробка спичек легче начатой — в ней меньше шума.
Мотор в пять лошадиных сил и нос вместо шлагбаума.
«Что за бурда — ни рыбы, ни баранины», — весь день бубнит рабыня барыне.
Деловая женщина обделывает делишки для «Дейли мейл».
Следует ли возмущаться бездействием железнодорожного полотна в промежутках между двумя поездами?
Трансформатор для рационального использования энергий, обычно растрачиваемых впустую:
излишнего давления на кнопку дверного звонка,
выдыхания табачного дыма;
роста волос и ногтей;
исторжения мочи и экскрементов;
бессознательного движения страха, удивления, скуки, гнева и веселья;
течения слез;
указательных жестов рук или ног, непроизвольных подергиваний;
тяжелых взглядов;
безнадежного опускания рук;
потягивания, зевания и чихания;
отхаркивания обычного и кровянистого;
рвоты;
семяизвержения;
распрямлений непокорных прядей волос и вихров;
шума от сморкания и храпа;
падения в обморок;
свиста и пения;
вздохов и пр.
Если бы философию сегодняшней поэзии можно было представить в разрезе, как учебную диаграмму, то мы увидели бы, что корни ее уходят в самую толщу Оно, служащего таким же глубинным фундаментом для человеческого разума, как почвенный слой — для деревьев и трав. Именно в его складках хранятся разноцветные осколки нашей памяти, следы бесчисленных предыдущих существований. Приемом, облегчающим проникновение в эти пласты и растворение их защитных механизмов, позволяющим разуму свободно черпать из этой сокровищницы, выступает в данном случае автоматизм — так корни растений с силой раздвигают камни, препятствующие их росту, и прорезают неподатливые участки земли. Я, этот своего рода отросток Оно, противостоящий внешнему миру, призван трансформировать сексуальные влечения, как раз в Оно и сосредоточенные — что становится возможным лишь по преодолении комплекса Эдипа и врожденной бисексуальности человека. Сверх-Я, наблюдающее за выполнением этой последней задачи, можно в свою очередь сравнить со слоем гумуса, покрывающим поверхность земли и увеличивающим плодородие почты. Как уже говорилось, юмор в нашем понимании представляет собой латентный способ сублимации — иначе говоря, возможность погрузиться в прекрасное, упокоиться на этом гумусовом ковре, который служит растению для подкрепления истощенных запасов его жизненной энергии.
В детстве нам так нравилось выдергивать из пушистого ковра лесной травы еще совсем крошечный и не успевший потемнеть росток каштанового дерева — а на его оконечности теплым блеском старинной мебели отливал сам каштан, в налитой неведомой силой кожице которого теплилось обещание испачканных зеленью ладоней, летней тени, дарящей долгожданной облегчение, парящих в небе белых или розовых треугольников воздушных змеев, танцев по вечерам... и сотен таких же будущих каштанов, которые найдут под молодыми побегами сотни таких же зачарованных ребятишек! Именно в эту перспективу и вписывается лучше всего творчество Арпа. Пожалуй, лишь он один может выполнить для нас тот разрез, о котором говорилось в начале; его поэзия, как словесная, так и пластическая, словно пульсирует внутри этого разреза, стремясь открыть нам новый мир, но не воздушный, парящий в небесах, а подземный, по закоулкам которого мысль петляет, точно растение — усиками и корнями. Каждое утро он начинал с повторения одного и того же рисунка, пытаясь уловить мельчайшие отличия в бесчисленных вариантах; свои работы он выстраивал при помощи текучих форм, вырезанных из картона, раскрашенных и приклеенных к доске — как будто на излете невидимого движения (сопоставление по закону случайности). Он словно сжился нутром с тайнами этой постоянно возрождающейся жизни, где мельчайшая деталь облекается наивысшим значением, а привычные различия между вещами, наоборот, теряют всякий смысл, где редчайшие породы юмора залегают поистине неистощимыми жилами. «Воздух — это корень. В камне внутренности животных. Браво. Браво. Валуном вода ветвится. Трещины в камнях похожи на жадно раскрытые рты, а сверху гребнем рыбьего скелета распустился папоротник. Браво. Волнистый бок камня — точно тело, искаженное болью. Камни словно облака... Браво... Браво.»
Когда во время первой мировой, в Цюрихе, его вызвали в немецкое консульство, Арп, — как он сам позже признавал, несколько разволновавшись, — останавливается по дороге перед портретом Гинденбурга, чтобы перекреститься. Позже, на предложение психиатра написать свою дату рождения, он без остановки повторяет ее столбцом до самого низа страницы, после чего проводит горизонтальную черту и, нимало не заботясь о верности результата, пишет многозначную сумму.
