И пушки сегодня палят
в честь этих израильских жителей,
и взрослые дети шалят,
завидуя счастью родителей.
Мы не успели оглянуться – пролетело восемь лет их замечательной совместной жизни. И наступил у Леночки весьма округлый юбилей. Описанный сюжет мне приходилось повторить. Но подвернулась свежая идея.
Баллада сочинилась не случайно:
в ней Лена – тема каждого куплета,
есть в имени – секрет, загадка, тайна,
и я вам расскажу сейчас про это.
И выдумки в балладе этой нет,
идея взята мной не с потолка:
недаром я болтался много лет
на улице Елены а-Малка.
Хочу вам для начала изложить
секрет наполеоновского плена:
на острове хотел он век дожить —
святая пусть, но все-таки Елена.
И те, чьи имена избегли тлена, —
обязаны их женам, нету спора:
у Рубенса была жена Елена,
у Рузвельта жена – Элеонора.
Такое это имя, что полену
сияло оно пламенным угаром,
и сказка про Прекрасную Елену
возникла, как вы видите, недаром.
Но сказка зарастала книжной пылью,
и даже прочитал ее не каждый,
а чтобы эту сказку сделать былью,
родилась Лена рыжая однажды.
Родилась, как известно, Лена в Риге,
в семье, где почитался дух искусства,
читала увлекательные книги,
но к музыке ее клонились чувства.
Валились музыканты на колени,
вливался в инструменты их экстаз,
но были их порывы чужды Лене,
в мечтах она избрала контрабас.
А Женя был солдат, носил винтовку,
в судьбе своей предвидел перемены,
и «Леночка» – его татуировку —
немногие, но видели до Лены.
На всяких языках читая тексты,
любовные разучивая танго,
такое знала Леночка о сексе,
что сделалась черна Елена Ханга.
Когда готовит Леночка обед,
то плачут и женатый, и вдовец,
загадки тут и не было, и нет:
Еленою была Молоховец.
А голос?! Он рождает в сердце эхо,
и пению сирен подобен он:
на голос рыжей Лены к нам приехал
евреев из России миллион.
Поэтому ты, Леночка, живи,
ничуть, как ты умеешь, не старея;
твой голос, полный неги и любви,
из чукчи скоро сделает еврея.
И мы тебя все любим не напрасно:
полно в тебе душевного огня;
ты – женщина, и этим ты прекрасна,
а возраст – это мелочь и хуйня.
Эфраим Ильин – это скорей явление, чем просто личность. Это он в 48-м году купил в Чехословакии винтовки и патроны, благодаря которым была прорвана блокада Иерусалима. В «Книге странствий» есть о нем глава, в которой я подробно описал его незаурядную судьбу. Она так и называется – «Эфраим: праведник-авантюрист». Отдельные подробности я к дню его рождения зарифмовал, а Саша Окунь сделал дивные рисунки.
Торжественная ода на 85-летие Эфраима Ильина
Сколько разных талантов, однако,
ниспослалось Эфраиму в дар:
меломан, бизнесмен и гуляка,
полиглот, меценат, кулинар.
Развивая еврейские корни,
был Эфраим с рожденья не слаб:
делал деньги, играл на валторне
и любил подвернувшихся баб.
В деле страсти послушлив судьбе —
скольких женщин взыскал ты и выбрал?
Дон Жуан, услыхав о тебе,
с корнем хуй немудрящий свой выдрал!
Когда были дороги тернисты
и еврейский народ пропадал,
ты, Эфраим, пошел в террористы,
и мы знаем, что ты попадал.
На семитов напали семиты,
и, воскликнув: «Ах, еб вашу мать!» —
ты, Эфраим, купил «мессершмиты»,
чтоб евреи могли воевать.
А потом, когда мы победили,
нос утерли и шейху, и лорду,
то еврейские автомобили
сделал ты в посрамление Форду.
Всех галутных жалея до слез
(им казалось житье наше раем),
ты румынских евреев привез —
но зачем же так много, Эфраим?
Собирая картины друзей,
наливая за рюмкой стакан,
в Ватикане открыл ты музей,
и безвестный расцвел Ватикан.
Много лет нас во тьме содержали,
но играла мечта полонез:
Моисей передал нам скрижали,
а Эфраим завез майонез.
Ты сидишь, распивая шампанское,
на пустыню ложится туман,
и грустит королева британская,
что с тобой не случился роман…
Всюду тихо и сонно на небе,
толпы девственниц шляются вяло,
и тоскует Любавичский ребе,
что с тобою он виделся мало.
Лучше жить, чем лежать в мавзолее,
и сегодня себе мы желаем
на столетнем твоем юбилее —
чтоб и мы выпивали, Эфраим!
Прошло пять лет (сказать точнее – пронеслось), и к юбилею Ильина я написал несложный разговор двух древних (а точнее – вечных) женщин – Венеры и Афродиты. Мы с Сашей надели юбки, подложили под цветные кофточки диванные подушки, а на головы надели шляпки. И на самом деле превратились в двух омерзительных древних блядей. В этом виде с чувством мы исполнили —
Диалог Венеры с Афродитой в честь 90-летия Эфраима Ильина
ВЕНЕРА. Хотя мы выглядим печально…
АФРОДИТА. Красотки были изначально.
ВЕНЕРА. Мы, вечной женственности ради…
АФРОДИТА. Короче говоря, мы бляди…
ВЕНЕРА. Мы – современницы Гомера.
А. Я – Афродита, ты – Венера.
В. От лет прошедших Афродита
похожа на гермафродита.
А. А ты по старости, Венера,
сама – точь-в-точь скульптура хера.
В. У нас для ссоры нет причин…
А. Мы знали тысячи мужчин!
В. Царь Александр Македонский…
А. И Буцефал!
В. Забудь про конский.
А. А император был…
В. Траян!
А. Потом еврей…
В. Моше Даян.
А. Да, одноглазый. И французов
он победил…
В. То был Кутузов.
А. Еще был как-то царь Мидас…
В. Ну, тот был чистый пидорас!
А. А Бонапарт?!
В. Хоть ростом мал —
ложась, он сабли не снимал.
А. А древний грек —
слепой Гомер…
В. Так он как раз на мне помер!
А. А короли! Филипп, Луи…
В. Совсем ничтожные хуи.
А. Маркс, Энгельс – помнишь их, подруга?
В. Ну, эти два ебли друг друга.
А. У нас и Ленин побывал…
В. Меня он Надей называл.
А. А посмотри на век назад —
к нам заходил маркиз де Сад!
В. О нем я помнить не хочу,
пришлось потом идти к врачу.
А. Писатель Горький был прелестник…
В. Ебясь, орал, как буревестник.
А. И Евтушенко нас любил…
В. Он сам изрядной блядью был.
А. А Троцкий?!
В. Снял презерватив
и убежал, не заплатив.
А. А помнишь – был еще один
весьма некрупный господин?
В. Француз по тонкости манер…
А. А вынимал – еврейский хер!
В. Был у него такой обрез…
А. Его макал он в майонез.
В. Здесь темновато, нет огня,
не растревоживай меня.
Мне с ним постель казалась раем…
А. Да, это был Ильин Эфраим!
В. Теперь уже мы с ним не ляжем…
А. Давай, подруга, вместе скажем.
Говорят хором:
Мы сегодня выбираем —
добровольно и всерьез —
лишь тебя, Ильин Эфраим,
воплощеньем наших грез.
Мы с тобой – как две медали
в честь ночной любовной тьмы,
мы тебе бы снова дали,
только старенькие мы.
С воодушевлением, обращаясь ко всем:
Это здесь с душой открытой
выступали для приятства —
мы, Венера с Афродитой,
покровительницы блядства.
А заканчивая эту краткую главу, я не могу не выразить надежду, что еще немало будет в жизни юбилеев, годовщин и дней рождения. Пишите панегирики друзьям! Ведь если мы не будем восхвалять друг друга, то никто это не сделает за нас.
Когда я наконец закончу эту книжку – сяду за любовные романы. Я уже начало сочинил для первого из них: «Аглая вошла в комнату, и через пять минут ее прельстительные кудри разметались по батистовой подушке».
Правда же, красиво? Хоть и слабже, несомненно, чем какой-то автор написал о том же самом: там герой в порыве страсти – «целовал губами щеки на ее лице». Но я и до такого постепенно дорасту. Вот именно поэтому ничуть не удручаюсь я и не тоскую от моей наставшей старости. Поскольку, как известно всем и каждому, у старости есть две главнейшие печали: отсутствие занятия, которому хотелось бы отдать себя на все оставшееся время, и томительное ощущение своей ненужности для человечества.
А я – закоренелый и отпетый графоман. И у меня до самой смерти есть посильное занятие. Малопристойное, но есть. А это очень важно: я прочел во множестве трактатов о закате, сумерках и тьме, что главное – иметь хотя бы плевое, но все-таки какое-никакое дело. По той причине, что досуг, о коем все мы так мечтаем всю сознательную жизнь, становится невыносим, обременителен и надоедлив, как только мы его обретаем. Ну, чуть позже, а не сразу, но становится. А это, кстати, и по выходным заметно, и по праздникам любым, а в отпуске – особенно. К концу (а то и в середине) этих кратких дней отдохновения спастись возможно только алкоголем, так тоскливо на душе и тянет на обрыдлую работу. А если этот отпуск – навсегда? И еще пенсию тебе дают вдогонку – чтоб не сразу помер от нахлынувшей свободы и возможности пожить немного без привычного ярма, оглобель и телеги. Но немедля выясняется, что старость – это то единственное время, когда хочется неистово трудиться. А еще ведь так недавно превосходно понимали (ощущали), что работа – уж совсем не самый лучший способ коротания недлинной жизни. Но куда-то мигом испарилось это безусловно правильное мироощущение. И у всех, почти что поголовно, возникает чувство огорчения, отчаяния даже, что их выпустили, выбросили, не спросясь, из общей мясорубки жизни. Как будто светлое грядущее они слегка достроить не успели. Или им хотелось пособить родной стране догнать хотя бы Турцию по качеству еды на душу населения.
