За несколько дней до начала судьбоносной операции Устюгов и майор Пырько заперлись в прокурорском кабинете, задернули шторы, погасили верхний свет и зажгли настольную лампу с круглым стеклянным абажуром, точно такую же как показывали в фильмах, где высокие руководители хорошо поставленным голосом принимали важные решения о многократном повышении удоев или начале очередной битвы за урожай.
Тщательно проверив основные аспекты предстоящего ареста, будущие триумфаторы решили все-таки подстраховаться и заслать в парикмахерскую секретного агента, чтобы тот на месте оценил оперативную обстановку.
На свою беду, секретный сотрудник не знал одной простой вещи. Для разговоров с клиентами у парикмахера Менделевича был выработан особый язык, который никто и никогда не мог нарушить.
– Вас подстричь или что? – спрашивал обычно мастер, заправляя салфетку за воротник человека, усевшегося в его кресло. Если клиент отвечал: «Или» – это означало исключительно процедуру бритья. Если же в ответ он произносил: «Или что» – следовало и побрить, и подстричь так, как в городе Бобруйске умел делать только Соломон Менделевич.
Когда салфетка оказалась за воротником агента и была произнесена сакраментальная фраза, тот, никак на нее не реагируя, попросил его побрить, а затем и подстричь, да еще и под ноль. Эта просьба не только задела профессиональную честь Менделевича, но и заставила насторожиться. Человека, сидящего в кресле, он не знал. Впрочем, в этом еще не было большой беды. Город полнился слухами, что на одной из окраин, сразу за еврейским кладбищем, должны начать возведение цехов будущего химкомбината, для чего огромный пустырь оградили глухим забором, построили там бараки и эшелонами завозят будущих передовиков ударного труда, на роль которых по заведенной традиции предназначались исключительно обитатели тюрем и исправительных лагерей, сокращенно – зэки. А раз прибывали сюда зэки, значит, новые люди, появляющиеся на улицах благословенного Бобруйска, были, скорее всего, приставленными к ним надзирателями. Менделевич так бы и утвердился в этом предположении относительно своего клиента, если бы тот, встав с кресла и поводя рукой по остриженной голове, не поинтересовался невзначай, как у Соломона Соломоновича идут дела. То, что незнакомец знал его имя и отчество, уже не только насторожило, но основательно напугало бывшего сапера. Он все еще помнил, как допрашивали его в соответствующих органах после того, как их часть в самом начале войны чудом вырвалась из окружения. Когда клиент рассчитался и направился к двери, Менделевич проводил его взглядом и почти сразу же почувствовал острую боль в области сердца. Он опустился в свое рабочее кресло, попытался расслабиться и даже положил под язык таблетку валидола, которую выдала ему запасливая кассирша. Боль не отпускала. Пришлось отпроситься с работы, чего раньше за ним никогда не наблюдалось.
Кое-как натянув пальто, он осторожной походкой, какой ходит человек, не доверяющий прочности удерживающей его земли, медленно, поминутно останавливаясь, направился к своему дому. Последней, кто застал парикмахера в живых, была тетя Бася. Приблизительно в это время она собиралась кормить хряка Фомку, для чего деревянной скалкой толкла в повидавшем виды чугуне дымящиеся картофельные очистки. Когда она потянулась к подоконнику за черствым, местами заплесневевшим уже хлебом, чтобы добавить его в любимое Фомкой блюдо, взгляд ее, как всегда привычно, скользнул вдоль штакетника, расположенного через дорогу. Рядом со штакетником на заснеженном тротуаре лежал Соломон Менделевич, цеплялся руками за промерзшую ограду и безуспешно пытался приподняться.
Тетя Бася не помнила, как накинула на себя платок, как выбежала из дома, как положила к себе на колени безжизненную уже голову Менделевича. Соседи потом рассказывали, что она гладила его растрепанные волосы и голосила так громко, будто хотела докричаться до небес, чтобы они смилостивились и не забирали к себе ее Соломона. Небеса оказались заняты, они посыпали землю снегом, и им было не до рыданий какой-то там тети Баси. Подъехавшая «Скорая» зафиксировала смерть, санитары накрыли тело Менделевича рваной простыней, уложили на носилки и затолкали в чадящий фургон с красными крестами по обоим бортам.
6
Такого предательства от бывшего фронтовика прокурор Устюгов, естественно, не ожидал. Сообщение о бегстве на тот свет основного фигуранта дела о пейс-контроле ударило по его организму примерно так же, как артиллерийский снаряд, пробивший бетонный потолок блиндажа, внезапным взрывом уничтожает все вокруг. Устюгов даже не успел поднять глаза к спасительному портрету. Лицо его побагровело, глаза вылезли из орбит, и грузное тело блюстителя закона сползло со стула на натертый воском паркет прокурорского кабинета.
Сколько длилось полное беспамятство, в котором находился ударник правоохранительного труда, ему самому было неведомо. Какие-то картины всплывали время от времени в его пораженном мозгу, но это были странные картины. Ему вдруг мерещилось, что Соломон Менделевич в виде ангела с огромными крыльями за спиной, на которых почему-то красовались красные звезды, сбривал бороду у Карла Маркса, причем основоположник собственного учения продолжал все это время находиться внутри портретной рамы. Когда Менделевич закончил свою работу, выяснилось, что наголо обритый Карл Маркс стал как две капли воды походить на вора в законе по кличке Ахмет Фиксатый, через которого предприимчивый прокурор сбывал на рынке в Казани часть вещдоков, отобранных при аресте у местных спекулянтов. Воспоминание об Ахмете Фиксатом было так неприятно Устюгову, что даже в бреду он постарался как можно быстрее избавиться от него. Но то, что началось потом, оказалось гораздо мучительнее и страшнее.
Из непроницаемой темноты неожиданно появился товарищ Сталин. На голове вождя красовалась маршальская шапка, но одет он был в обычную тельняшку и белые кальсоны, заправленные в грубые кирзовые сапоги. Вождь, чеканя шаг, приблизился к Устюгову и отдал ему пионерский салют. Прокурор упал на колени и только тут заметил, что щеки товарища Сталина покрыты густыми рыжими пейсами.
– Так вы… – холодея от ужаса, начал было догадываться Устюгов. Но вождь злобно цыкнул на прокурора и рванул на груди тельняшку, точно так же, как делал это Ахмет Фиксатый, рассказывая в подпитии о своих несуществующих военных подвигах. И так же, как у казанского подельника прокурора, под тельняшкой вождя оказались две искусно выполненные татуировки. На левой половине груди синей краской был выколот профиль Ленина, а на правой – профиль самого товарища Сталина. Устюгов хотел было немедленно подняться, но чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.
– Ну что вы, голубчик, – произнес голос, идущий откуда-то сверху, – вам двигаться сейчас не рекомендуется.
Устюгов открыл глаза, ожидая увидеть перед собой товарища Сталина, но увидел склонившееся над ним лицо в белой медицинской шапочке, надвинутой почти на самые глаза, из-под которой тянулся книзу выдающихся размеров нос, покрытый красными прожилками.
– Кто вы? – испуганно спросил Устюгов.
– Заведующий неврологическим отделением Ефим Вульфович Рябоконь.
– Пропал, – успел подумать прокурор. И это была последняя мысль перед тем, как его снова накрыло черной волной беспамятства.
Глава вторая,
в которой говорится про траурную церемонию, про скандал в газете «Коммунист», про любовные послания тети Баси, а также про страшную находку и четвертый закон диалектического материализма
1
Похороны городского прокурора вышли торжественными. К месту погребения гроб привезли на грузовике, борта которого обтянули красной материей. Танковая часть, расположенная в пригороде Бобруйска, прислала взвод солдат с ружьями для салюта, а местный театр драмы и комедии имени XVII партсъезда выделил лучших музыкантов своего оркестра.
