class="p1">Похоже, мозг Жижека довольно хорошо подходит для распознания различных ситуационных форм. Размышляя о чем-то из реального мира, он внезапно различает в этом предмете ту же базовую структуру, что и в абсурдной ситуации из шутки, которую он слышал, причем зачастую из авторитетного источника – Деррида, Лакана или Фрейда.
Этот метод помогает нам по-новому понять, что такое «легкость глубины». Мы наблюдаем за очаровательной игривостью великих философских мастеров и начинаем воспринимать саму философию – на ее высшем, наиболее легком уровне – как нечто сродни смеху и остроумию; «улыбка богов». Некоторые сценарии в реальном мире могут быть такими же абсурдными, как анекдоты: их смехотворность оказывается очевидной вне зависимости от того, насколько они трагичны.
Как любит напоминать нам Жижек, цитируя Маркса, цитирующего Гегеля, история повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса. И смех над фарсом имеет возвышенный аспект, ведь он позволяет нам представить себе избыточность одного набора идей и увидеть рождение головокружительного множества альтернатив. Комедия – это кризис легитимности, за которым следует внезапное появление рога изобилия.
Когда я рассказываю историю про чайник, ситуация становится фарсом из-за гиперболы. Моему отцу поручили ухаживать за растением в горшке, пока его владельцы – во главе с маленьким и привередливым полуголым адвокатом по имени Бернард Бернардсон – находятся в отпуске. Отец напрочь забывает о цветке и не поливает его, из-за чего тот увядает. Он пытается оправдать себя следующим перечнем отговорок:
1. Растение ему не доверяли.
2. На самом деле это был его цветок.
3. Растение ему доверили, но он не обещал вернуть его в хорошем состоянии.
4. Он поклялся богам, что погубит цветок, так что он просто выполнял обещание.
5. Вообще-то растение в полном порядке.
6. Мне хотелось бы вернуться назад во времени и не забирать цветок, ведь я сразу же заметил, что цветок уже был завядшим.
7. Этот вид растений увядает на первой же стадии жизни. Точнее говоря, он защищен от увядания.
8. Цветок завял, несмотря на все его старания. Его погубили мухи.
9. Увядание кажется чем-то плохим лишь потому, что мы привыкли так считать.
10. На самом деле расти здоровым и зеленым – самое болезненное, что только может быть в жизни цветка.
11. Расти здоровым и зеленым омерзительно.
12. Увядание – которое приветствуется чувствительными растениями – это «новый» здоровый рост.
13. А стало быть, увядание – это хорошо, раз прорастание – это хорошо.
14. Напротив, здоровый рост цветка омерзителен, а значит, и увядание омерзительно.
15. Под моим присмотром с растением не могло случиться ничего плохого (увядания, скажем). Значит, оно не завяло.
16. Здоровые растения вышли из моды, пока вас не было.
17. Я забирал другой цветок.
18. На первый взгляд может показаться, будто бы цветок завял, но на самом деле с ним все хорошо.
19. Смотрите-ка! Там котенок!
20. Растение совершило самоубийство.
В книге мой отец совершенно чудовищный персонаж, и все же он не может не нравиться. Его «чайничный перечень» оправданий был создан по неважной причине – для сокрытия небрежности, – однако его модуляция, изобретательность, находчивость и нелогичность умиляют и оживляют нас, подобно кубистскому изображению ситуации, которое в итоге не дает нам «истину», но поражает нас ощущением чистой возможности, или же подобно умным ответам, которые ребенок дает в тесте психологов на использование предметов. Наряду с легитимными или просто верными вариантами мы начинаем видеть мириады возможностей, целый рог изобилия.
Мы живем в обществе, которое по большей части отдает предпочтение контролю перед творчеством, так что истина и ее высказывание переоценены. «Каждая ложь создает параллельную вселенную, в которой она истинна». Таков афоризм, направляющий мою «Книгу Шотландий» – череду сценариев, в которых бредовым образом представляются различные варианты будущего моей северной британской родины. Ложь вполне может порождать, она помогает нам найти выход из патовых или тупиковых стилей мышления. Шутки обладают такой же способностью. Переворачивая логику клише, опирающихся на несомненно истинные, верные способы понимания мира, шутки дают нам покалывающее и головокружительное ощущение альтернативных возможностей. Политические эксперты часто говорят о так называемом «окне Овертона». Этот термин описывает центристскую повестку (которую политик может принять, не опасаясь, что его уличат в сумасбродстве или радикализме) и то, как можно сдвинуть ее рамки на несколько градусов влево или вправо. Упорное стремление к консенсусу и компромиссу опирается именно на нехватку нового, оригинального мышления, на нехватку, которая может иметь решающее значение для профессионального политика, однако сулит смерть любому, кто еще жив ментально. «Ментально живые» – и в данной категории мы обнаруживаем хороших писателей, – безусловно, предпочитают логику шуток, которые по своей природе блуждают за окнами Овертона и совершают трансгрессию по отношению к здравому смыслу, общепринятой морали и установившимся табу.
Предположим, мир делится на тех, кто хочет быть правым, и тех, кто хочет быть интересным. Правые обычно рассчитывают на инструментальную власть над человеком и природой. Их правота – средство достижения этой власти. Интересные желают пленять, обольщать, обучать, изумлять, влиять, выводить из себя, смущать. В распоряжении у них – сила, опирающаяся на отказ от настоящей, инструментальной власти.
Мне бы не очень-то хотелось, чтобы пилот самолета, на котором я нахожусь, был интересным; скорее, мне была бы по душе его правота. Однако я бы хотел, чтобы фильм, который показывают в салоне, был как можно более интересным. Самолет может упасть из-за событий, происходящих в кабине экипажа, однако сюжет фильма, каким бы он ни был, не может повлиять на полет. В моей (настоящей) семье мой брат – представитель академии – Правый, а я Интересный. Впервые я услышал о Жижеке от брата, который описывал его как «безумца, горячую голову». Может, и интересно, но как-то сомнительно. Не солидный чувак, а занимательно ненадежный рассказчик истории, носящий клоунские одеяния, шекспировский Дурак. Мой брат, должно быть, знал, что из-за такого описания Жижека я стану его поклонником.
Ненадежность Жижека подчеркивается тем обстоятельством, что он пересказывает одни и те же шутки в различных вариантах. В своих текстах Жижек будто бы задействует синтетическую версию устной народной культуры, в которой зарождаются анекдоты, и, рассказывая одну и ту же шутку, он подвергает ее ряду изменений, всякий раз говоря о ее различных истоках, последствиях и моральных приложениях.
Жижек рискует предстать несколько рассеянным старым дядей, который заявился на свадьбу и уже не помнит, что на предыдущем семейном сборище уже рассказал свою шутку. Или, быть может, помнит, но считает шутку настолько смешной и впечатляющей, что не может не рассказать ее вновь, но уже приноравливая (по методу подозрения, можно сказать) ее атрибуцию, родословную, формулировку, длину и степень непристойности к новому
