Печатает, проявляет и снимает…»
Но кончилась эта история с фотографированием счастливо. К 35-му году, когда друзья поехали в Америку, Ильф уже снимал настолько хорошо, что его снимки, сделанные в Соединенных Штатах, с «расширенными», как говорят в редакциях, подписями, составили целую повесть в журнале «Огонек»: это был первый вариант знаменитой ныне книги — «Одноэтажной Америки».
…Хочется привести изречение М. Е. Кольцова, с которым Ильф был связан в своей деятельности журналиста. Кольцов неоднократно повторял письменно и устно: «Не считайте читателя дураком; он ничуть не глупее вас; и не рассказывайте ему о пустяках, выдавая их за значительные явления». Так именно и поступал Ильф и в своих произведениях и в жизни.
Из воспоминаний Арона Эрлиха
Справочники, мемуары министров, старые иллюстрированные журналы времен Англо-бурской войны или Севастопольской кампании — все представлялось ему интересным, всюду он умел находить крупицы полезных сведений.
Из воспоминаний Константина Паустовского
Ильф был человеком неожиданным. Иной раз его высказывания казались чрезмерно резкими, но почти всегда они были верными. Однажды он вызвал замешательство среди изощренных знатоков литературы, сказав, что Виктор Гюго по своей манере писать напоминает испорченную уборную. Бывают такие уборные, которые долго молчат, а потом вдруг сами по себе со страшным ревом спускают воду. Потом помолчат и опять спускают воду с тем же ревом.
Из книги Катаева «Трава забвения»
Он [Маяковский]…часто подхватывал чью-нибудь крылатую фразу и в течение долгого времени не расставался с ней, повторяя на все лады, так что иногда создавалось впечатление, что это придумал он сам.
Так, одно время он без конца повторял шуточный стишок Ильфа: «Марк Аврелий, не еврей ли?»
Из воспоминаний Бор. Ефимова
Париж очень понравился друзьям. Они называли его лаконично, с неподражаемой южной интонацией:
— Тот город!
…Женя Петров с подлинно мальчишеским азартом увлекся непривычными блюдами французской кухни, подстрекая и нас с Ильфом отведывать всевозможные виды устриц под острым соусом, жаренных на сковородке улиток, морских ракушек, морских ежей и прочие диковины. <…>
Но Ильф вскоре взбунтовался.
— Надоели гады! — кричал он. — Хватит питаться брюхоногими, иглокожими и кишечнополостными! К черту! Притом имейте в виду, что несвежая устрица убивает человека наповал, как пуля. Я хочу обыкновенный антрекот или свиную отбивную! Дайте мне простой московский бифштекс по-гамбургски!
Из книги Евг. Петрова «Мой друг Ильф»
Ильф обожал новые знакомства и даже напрашивался в гости, но поддерживал знакомство только тогда, когда убеждался, что человек интересный.
Любил, когда никто не видит, покрасоваться перед зеркалом. Иногда он увлекался рубашками, иногда галстуками.
Ильф любил отдельные словечки. Увлекался ими. У него было огромное уважение к слову.
Он зачитывал чужие книги, но его книги зачитывали еще чаще.
Очень хорошо рисовал странных животных. Верблюд-автобус. Чудо в пустыне.
…Ильф прислал мне письмо в армию. Я не помню содержания этого письма. Помню только, что написано оно было чрезвычайно элегантно и легко.
Как Ильф читал — быстро перелистывал страницы, каким-то чутьем угадывая, что можно пропустить. Любил старые комплекты. Человек скрытный, застенчивый, на первый взгляд — заносчивый.
Увлечение этого глубоко мирного человека военно-морской литературой.
— Нет, нет, мы никогда не умрем на своих постелях.
Ильф очень сердился, когда какая-то читательница выразила уверенность, что он зарабатывает 30 тысяч в месяц. Он никак не мог втолковать ей, что зарабатывает сравнительно немного и живет скромно.
Увлечение фотографией, задержавшее написание «Золотого теленка» на год.
— Женя, вы слишком уважаете то, что вы написали. Вычеркните. Не бойтесь. Уверяю вас, от этого ничего страшного не произойдет. Вычеркните.
Это была моя слабость. Я действительно уважал написанное. Трясся над ним, как скупец над золотом, перечитывал по двадцать раз. И вычеркивал с большим трудом.
— Женя, не цепляйтесь так за эту строчку. Вычеркните ее.
Я медлил.
— Гос-споди, — говорил он с раздражением, — ведь это же так просто.
Он брал из моих рук перо и решительно зачеркивал строку.
— Вот видите! А вы мучились.
— Женя, вы оптимист собачий.
Ильф всегда очень волновался по поводу общественных и литературных дел. С утра мы всегда начинали об этом разговор. И очень часто так и не могли сесть работать.
Его мысли о литературном уровне. Он был глубоко убежден, что читатель обязательно найдет хорошее произведение.
Он прекрасно знал цену дутой славы и боялся ее. Поэтому он никогда не занимался так называемым устройством литературных дел, не просил и не желал никаких литературных привилегий.
Он был застенчив и ужасно не любил выставлять себя напоказ.
Старушка, которой он соврал, что он брат Ильфа.
Однажды он сказал: «Женя, я принадлежу к людям, которые любят оставаться сзади, входить в двери последними».
Постепенно и я стал таким. Мы неизменно отказывались от участия в вечерах, концертах. В тех редких случаях, когда мы все-таки выступали, мне приходилось читать, а Ильф выпивал всю воду из графина. При этом он страшно мучился и потом говорил, что безумно устал. И это была правда. Его тяготило многолюдное общество…
Ильф обожал детей. Постоянно повторял фразу, которую кричали дети при переезде в новый дом:
— Писатели приехали!
А потом, когда Ильфа везли на кладбище, дети орали:
— Писателя везут!
Трудно писать об Ильфе, как о каком-то другом человеке.
Ильф и Петров о себе
«Привычка думать и писать вместе»
Мы начали работать вдвоем в 1927 году случайно. До этого каждый из нас писал самостоятельно. Это были маленькие рассказы, фельетоны, иногда даже весьма сомнительные стихи. Когда мы стали писать вдвоем, выяснилось, что мы друг к другу подходим, как говорится, дополняем один
