Все даже приостановились.
— А что я вам скажу! Ведь подлец народ нонече пошел. Он с тебя деньги сдерет и тебе же душу выворотит. А?
— Вздуть! — ухнул кто-то во мгле.
— Именно, что вздуть. Айда! Кто со мной? Раз, два, три! Ну, марш... Безо всякой совести народ... Я тоже деньги платил некраденые... Ну, мы уж те покажем! Жжива...
Сели обедать.
Глава семьи, отставной капитан с обвисшими, словно мокрыми, усами и круглыми удивленными глазами, озирался по сторонам с таким видом, точно его только что вытащили из воды и он еще не может прийти в себя. Впрочем, это был его обычный вид, и никто из семьи не смущался этим.
Посмотрев с немым изумлением на жену, на дочь, на жильца, нанимавшего у них комнату с обедом и керосином, заткнул салфетку за воротник и спросил:
— А где же Петька?
— Бог их знает, где они валандаются, — отвечала жена. — В гимназию палкой не выгонишь, а домой калачом не заманишь. Балует где-нибудь с мальчишками.
Жилец усмехнулся и вставил слово:
— Верно, все политика. Разные там митинги. Куда взрослые, туда и они.
— Э, нет, миленький мой, — выпучил глаза капитан. — С этим делом, слава богу, покончено. Никаких разговоров, никакой трескотни. Кончено-с. Теперь нужно делом заниматься, а не языком трепать. Конечно, я теперь в отставке, но и я не сижу без дела. Вот придумаю какое-нибудь изобретение, возьму патент и продам, к стыду России, куда-нибудь за границу.
— А что же вы изволите изобретать?
— Да еще наверное не знаю. Что-нибудь да изо-брету. Господи, да мало ли еще вещей не изобретено! Ну, например, скажем, — изобрету такую какую-нибудь машинку, чтобы каждое утро, в положенный час, аккуратно меня будила. Покрутил с вечера ручку, а уж она сама и разбудит. А?
— Папочка, — сказала дочь, — да ведь это просто будильник.
Капитан удивился и замолчал.
— Да, вы, действительно, правы, — тактично заметил жилец. — От политики у нас у всех в голове трезвон шел. Теперь чувствуешь, как мысль отдыхает.
В комнату влетел краснощекий третьеклассник-гимназист, чмокнул на ходу щеку матери и громко закричал:
— Скажите: отчего гимн-азия, а не гимн-африка?
— Господи помилуй! С ума сошел! Где тебя носит? Чего к обеду опаздываешь? Вон и суп холодный.
— Не хочу супу. Отчего не гимн-африка?
— Ну давай тарелку: я тебе котлету положу.
— Отчего кот-лета, а не кошка-зима? — деловито спросил гимназист и подал тарелку.
— Его, верно, сегодня выпороли, — догадался отец.
— Отчего вы-пороли, а не мы-пороли? — запихивая в рот кусок хлеба, бормотал гимназист.
— Нет, видели вы дурака? — возмущался удивленный капитан.
— Отчего бело-курый, а не черно-петухатый? — спросил гимназист, протягивая тарелку за второй порцией.
— Что-о? Хоть бы отца с матерью постыдился!..
— Петя, постой, Петя! — крикнула вдруг сестра. — Скажи, отчего говорят д-верь, а не говорят д-сомневайся? А?
Гимназист на минуту задумался и, вскинув на сестру глаза, ответил:
— А отчего пан-талоны, а не хам-купоны!
Жилец захихикал.
— Хам-купоны... А вы не находите, Иван Степаныч, что это занятно? Хам-купоны!..
Но капитан совсем растерялся.
— Сонечка! — жалобно сказал он жене. — Выгони этого... Петьку из-за стола! Прошу тебя, ради меня.
— Да что ты, сам не можешь, что ли? Петя, слышишь? Папочка тебе приказывает выйти из-за стола. Марш к себе в комнату! Сладкого не получишь!
Гимназист надулся.
— Я ничего худого не делаю... у нас весь класс так говорит... Что ж, я один за всех отдувайся!..
— Ничего, ничего! Сказано — иди вон. Не умеешь себя вести за столом, так и сиди у себя!
Гимназист встал, обдернул курточку и, втянув голову в плечи, пошел к двери.
Встретив горничную с блюдом миндального киселя, всхлипнул и, глотая слезы, проговорил:
— Это подло так относиться к родственникам... Я не виноват... Отчего вино-ват, а не пиво-ват?!
Несколько минут все молчали. Затем дочь сказала:
— Я могу сказать, отчего я вино-вата, а не пиво-хлопок.
— Ах, да уж перестань хоть ты-то! — замахала на нее мать. — Слава богу, не маленькая...
Капитан молчал, двигал бровями, удивлялся и что-то шептал.
— Ха-ха! Это замечательно, — ликовал жилец. — А я тоже придумал: отчего живу-зем, а не помер-зем. А? Это, понимаете, по-французски. Живузем. Значит "я вас люблю". Я немножко знаю языки, то есть сколько каждому светскому человеку полагается. Конечно, я не специалист-лингвист...
— Ха-ха-ха! — заливалась дочка. — А почему Дуб-ровин, а не осина-одинакова?..
Мать вдруг задумалась. Лицо у нее стало напряженное и внимательное, словно она к чему-то прислушивалась:
— Постой, Сашенька! Постой минутку. Как это... Вот опять забыла...
Она смотрела на потолок и моргала глазами.
— Ах, да! Почему сатана... нет — почему дьявол... нет, не так!..
Капитан уставился на нее в ужасе.
— Чего ты лаешься?
— Постой! Постой! Не перебивай. Да! Почему говорят чертить, а не дьяволить?
— Ох, мама! Мама! Ха-ха-ха! А отчего "па-поч-ка", а не...
— Пошла вон, Александра! Молчать! — крикнул капитан и выскочил из-за стола.
Жильцу долго не спалось. Он ворочался и все придумывал, что он завтра спросит. Барышня вечером прислала ему с горничной две записки. Одну в девять часов: "Отчего обни-мать, а не обни-отец?" Другую — в одиннадцать: "Отчего руб-ашка, а не девяносто девять копеек-ашка?"
На обе он ответил в подходящем тоне и теперь мучился, придумывая, чем бы угостить барышню завтра.
— Отчего... отчего... — шептал он в полудремоте.
Вдруг кто-то тихо постучал в дверь.
Никто не ответил, но стук повторился.
Жилец встал, закутался в одеяло.
— Ай-ай! Что за шалости! — тихо смеялся он, отпирая двери, и вдруг отскочил назад.
Перед ним, еще вполне одетый, со свечой в руках стоял капитан. Удивленное лицо его было бледно, и непривычная напряженная мысль сдвинула круглые брови.
— Виноват, — сказал он. — Я не буду беспокоить... Я на минутку... Я придумал...
— Что? Что? Изобретение? Неужели?
— Я придумал: отчего чер-нила, а не чер-какой-нибудь другой реки? Нет... у меня как-то иначе... лучше выходило... А впрочем, виноват... Я, может быть, обеспокоил... Так — не спалось — заглянул на огонек...
Он криво усмехнулся, расшаркался и быстро удалился.
Допрос затянулся, и жандарм чувствовал себя утомленным. Он сделал перерыв и пошел в свой кабинет отдохнуть.
Он уже, сладко улыбаясь, подходил к дивану, как вдруг остановился и лицо его исказилось, точно он увидел большую гадость.
За стеной громкий бас отчетливо пропел: "Марш, марш вперед, рабочий народ..."
— Эт-то что? — спросил жандарм, указывая на стену.
Письмоводитель слегка приподнялся на стуле.
— Я уже имел обстоятельство доложить вам на предмет агента.
— Нич-чего, нич-чего не понимаю. Говорите проще.
— Агент Фиалкин изъявил непременное желание поступить в провокаторы. Он вторую зиму дежурит у Михайловской конки. Тихий человек. Только амбициозен сверх штата. "Я, говорит, гублю молодость и лучшие силы свои отдаю на конку". Отметил медленность своего движения по конке и невозможность применения сил, предполагая их существование...
"Крявявый и прявый..." — дребезжало за стеной.
— Врешь, — поправил бас.
— И что же, талантливый человек? — спросил жандарм.
— Амбициозен, даже излишне. Ни одной революционной песни не знает, а туда же лезет, в провокаторы. Ныл... ну и ныл... Вот, спасибо, городовой бляха № 4711... Он у нас это все, как по нотам... Слова-то, положим, все городовые хорошо знают, на улице стоят, уши не заткнешь... Ну, а бляха и в слухе очень талантлива. Вот взялся учить.
— Ишь, "Варшавянку" жарят, — мечтательно прошептал жандарм. — Самолюбие — вещь недурная. Она может человека в люди вывести. Вот Наполеон — простой корсиканец был... однако достиг гм... кое-чего.
— "Оно горит и ярко рдеет..."
— "То наша кровь горит на нем", — рычит бляха № 4711.
— Как будто уже другой мотив, — насторожился жандарм. — Что же, он всем песням будет учить сразу?
— Всем, всем. Фиалкин сам его торопит. Говорит, быдто какое-то дельце обрисовывается.
— И самолюбие же у людей.
— "Семя грядущего", — заблеял шпик за стеной.
— Энергия дьявольская, — вздохнул жандарм. — Говорят, что Наполеон, когда был еще простым корсиканцем...
Внизу с лестницы раздался какой-то рев и глухие удары.
— А эт-то что? — поднимает брови жандарм.
— А это наши союзники, которые в нижнем этаже, волнуются.
— Чего им?
— Пение, значит, до них дошло. Трудно им.
— А, е-е, черт... Действительно как-то неудобно. Пожалуй, и на улице слышно, подумают — митинг у нас.
