В одной руке Эмма Метр держала потертый рыжий саквояж, а в другой — древнего облезлого бульдога. Его звали Бедди. Бульдог — ему шел восемнадцатый год — ворчливо пыхтел и бранчливо кряхтел, но нам позарез нужна была кухарка, и мы согласились взять его с собой, если он не будет соваться нам под ноги, а Эмме под руки — когда она готовит еду. Оказалось, впрочем, что соваться-то он никуда и не может: он лежал — шумно, но совершенно недвижимо — там, куда Эмма его клала, пока она не перекладывала его в другое место. Я ни разу не видел, чтобы он двигался сам. Эмма сказала, что взяла его крохотным щенком. Она объявила нам со слезами на глазах, что разлуки с ним вынести не может. Это поразило меня, но ничуть не растрогало. На мой-то взгляд, он был совершенно невыносим.
Я лег спать и, сейчас же забыв про Эмму, превосходно выспался, а вот моя жена очень долго не могла из-за нее уснуть. Она сказала мне утром, что чувствовала себя как-то странно, думая о нашей новой кухарке и ее Бедди. Она не объяснила мне толком, в чем было дело. Просто ей казалось, что они какие-то странные. Когда мы упаковали чемоданы — часам к трем дня, потому что мы очень не любим упаковываться, — я позвонил по телефону в номер Эммы Метр, но она не ответила. Мы забеспокоились: наш пароход уходил через два часа. Куда могли исчезнуть Эмма и Бедди? Это выяснилось только в четыре часа. Раздался еле слышный стук в дверь, я открыл — на пороге стояла Эмма Метр, и в руках она держала своего Бедди, а он сопел и пыхтел, словно утомленный пловец.
Жена сказала Эмме, чтобы она поскорее упаковывала свой саквояж: нам пора было выходить. Но Эмма ответила, что она уже собралась и только вот электрический вентилятор ей положить некуда.
— Вам не понадобится электрический вентилятор на Винъярде, — сказала жена. — Там и днем-то не слишком жарко, а ночи просто довольно холодные. Да и в коттедже, который мы сняли, нет электричества.
Эмму Метр явно обескуражили эти слова. Несколько секунд она пристально смотрела на нас. Потом сказала:
— Ладно, я придумаю что-нибудь другое. Может, если не выключать воду в моей комнате, то все устроится. — Мы с женой сели и молча уставились на Эмму. В комнате слышалась только сиплая одышка Бедди.
— Неужели ваш пес не может посидеть тихо? — неприязненно спросил я.
— Это он разговаривает, — ответила Эмма Метр. — Он все время разговаривает, да ведь я его буду держать в своей комнате, и он не помешает вам отдыхать.
— А вам он никогда не мешает? — спросил я.
— Он мешал бы, — сказала Эмма, — по ночам, да я включаю вентилятор и не гашу свет. При свете он ведет себя потише — не храпит. А вентилятор его и вовсе заглушает. Я подставляю под лопасти картонку, и получается, что Бедди вроде бы даже и в комнате нет. И может, если пустить ночью воду, чтоб текла в раковину, так я и без вентилятора обойдусь.
— Хм, — сказал я. Потом встал и приготовил два коктейля. Мы с женой собирались отпраздновать выход в море — но в ту минуту нам просто необходимо было выпить. Жена не сказала вслух, что на Винъярде в Эмминой комнате не будет водопроводного крана. — Скажите, что с вами случилось? — немного помолчав, спросил я Эмму. — Мы с женой уже начали волноваться. Вы почему-то не ответили на мой телефонный звонок.
— Я никогда не разговариваю по телефону, — объяснила нам Эмма Метр. — Я его боюсь. А из номера я ушла. Я не могла там уснуть. Я ходила домой на Семьдесят восьмую стрит, чтобы поговорить с миссис Маккой.
Я оторопело опустил бокал.
— Вы хотите сказать, что ушли на Семьдесят восьмую стрит вчера вечером? — спросил я.
— Да, сэр, — ответила Эмма Метр. — Мне надо было предупредить миссис Маккой, что я уезжаю. Она моя квартирная хозяйка. И не могу я спать в гостиницах. Они ведь всегда прогорают. Ты уснешь, а она сгорит.
Выяснилось, что Эмма Метр действительно ходила домой пешком, с Бедди на руках. Дойти от Пятьдесят пятой стрит до Семьдесят восьмой можно за час, но Бедди не любил, чтобы его уносили слишком далеко в один прием, и, значит, она останавливалась через каждый квартал, клала пса на тротуар и ждала, пока он отдохнет, — словом, дорога домой заняла у нее часа два; да столько же времени она возвращалась обратно. Бедди просыпался не раньше полудня — вот почему она явилась к нам так поздно. Ей было очень жаль, что она заставила нас волноваться. Мы с женой допили наши коктейли, с сомнением поглядывая друг на друга и на Бедди.
Эмме Метр решительно не понравилось, что мы собираемся ехать в порт на такси, однако после десятиминутных увещеваний она все же согласилась сесть в машину.
— Пусть едет медленно, — сказала она. Времени у нас было достаточно, и я попросил шофера не торопиться. В машине Эмма беспрестанно пыталась вскочить на ноги, а я непрерывно тянул ее назад, на сиденье. — Я никогда не ездила в автомобиле, — объявила она. — Этот парень гонит как сумасшедший. — Временами она тихонько повизгивала от страха.
— Не бойсь, леди, со мной доедете в лучшем виде, — ухмыляясь, заверил Эмму таксист. Бедди хрипло зарычал на него. Когда шофер отвернулся, Эмма нагнулась к моей жене и прошептала:
— Они ведь все сумасшедшие. Говорят, от наркотиков. — Бедди начал болезненно, но пронзительно скулить. — Это он поет, — объяснила нам Эмма. Она восторженно хихикнула, но лицо ее осталось строгим.
— По-моему, ты слишком далеко засунул бутылку с виски, — сказала мне жена.
Если Эмма Метр испугалась автомобиля, то пароход вверг ее в панический ужас.
— Видать, не смогу я с вами поехать, — сказала она. — Видать, не судьба мне ездить на пароходах. Вы не говорили, что они такие огромные. — Ее ноги словно бы вросли в бетонный причал. Бедди она крепко прижимала к груди — слишком, наверное, крепко, потому что он вдруг завизжал: завизжал, как женщина. Мы с женой довольно высоко подпрыгнули. — Это у него ушки, — сказала Эмма. — У него иногда ушки болят.
Все же мы заманили ее на пароход, и в закрытом салоне она немного успокоилась. Вскоре три протяжных гудка оглушили припортовый Манхэттен, а Эмма вскочила и бросилась бежать, оставив свой саквояж, но судорожно прижимая Бедди к груди. Я настиг ее возле трапа и держал мертвой хваткой за руку, пока пароход не отчалил.
Мы долго убеждали ее спуститься в каюту и в конце концов убедили. Каюта была внутренняя, но против этого Эмма не возражала. Она несказанно удивилась, обнаружив, что каюта практически не отличается от обычной комнаты со шкафом, кроватью, столом и умывальником. Она бережно положила Бедди на пол.
— Мне кажется, вам лучше сдать собаку в багажное отделение, — сказал я. — Ее поместят в специальную клетку, а когда мы прибудем на место, отдадут.
— Не поместят и не отдадут, — отрезала Эмма. Может быть, на этот раз она и была права. Не знаю. Я захлопнул ее дверь и отправился в нашу каюту. Моя жена сидела на кровати и пила неразбавленное виски.
На следующий день, ранним и холодным утром, мы вывели Эмму и Бедди с парохода в Фолл-Ривере, почти насильно затолкали в такси, доехали до Нью-Бедфорда и потом загнали их на маленький пароходик, курсирующий между континентом и Винъярдом. Это было так же мучительно трудно сделать, как бывает трудно увести воинственно настроенного пьяницу из ночного клуба, когда ему втемяшится в голову, что его там оскорбили. Эмма села на скамейку точно в центре пароходика — чтобы оказаться возможно дальше от воды, — закрыла глаза и обеими руками вцепилась в Бедди. Мы с женой сидели на палубе, но я регулярно спускался в салон — проведать, как себя чувствуют Эмма и Бедди. Они чувствовали себя неплохо — по крайней мере неплохо для них, — пока пароходик не причалил к вудс-хоулской пристани. Это была единственная остановка на пути от Нью-Бедфорда к Винъярду. И тут Бедди стало плохо. Во всяком случае, Эмма сказала, что ему плохо. На мой-то взгляд, он нисколько не изменился: остался таким же облезлым, одышливым и ворчливым. Однако Эмма сказала, что ему плохо. Ее глаза увлажнились.
— Ему очень плохо, мистер Цербер, — сказала она. — Его надо доставить домой. — Я сразу понял, какой дом она имеет в виду: нью-йоркский, на Семьдесят восьмой стрит.
Пароходик пришвартовался, и по палубе над нашими головами застучали шаги докеров и пассажиров.
— Я сойду здесь, — непреклонно сказала Эмма; так непреклонно она еще со мной не разговаривала. Я объяснил ей, что через полчаса мы будем на месте, а уж там-то все прекрасно — даже восхитительно — образуется. Я уверял ее, что Бедди обретет вторую молодость. Что больных собак нарочно привозят на Винъярд и они почти мгновенно исцеляются. Все было напрасно. — Я должна его спасти, — сказала Эмма. — Я должна доставить его домой.
Мое красноречие было поистине вдохновенным, однако ни красоты Винъярда, ни прекрасные люди, удобнейшие коттеджи и райские условия для бульдогов не поколебали упорства Эммы. Я понял это по выражению ее лица. Она твердо решила сойти на берег.
