- Почему ты хочешь меня убить? - снова спросил я.
- Я не могу причинить тебе вреда. Я дух, а ты телесен, дух не может навредить материи; мои руки - всего лишь иллюзия. Ваши душевные переживания могут стать причиной ваших телесных повреждений, но я... я ни на что подобное не способен.
- Тогда почему ты напал на меня? Чем ты обижен?
- Потому что ты сын двадцатого века, а я жил восемь тысяч лет назад. Почему вы живете в роскоши? Почему наслаждаетесь роскошью, благами цивилизации, о которых мы ничего не слыхали? Это жестоко по отношению к нам. Это сложно простить. У нас не было ничего, совсем ничего, даже спичек!
И он снова принялся издавать похожие на крики звуки, подобно обезьяне, которая видит яблоко, но не может его достать.
- Сожалею, но это не моя вина.
- Твоя, или не твоя, какое это имеет значение? У вас есть множество вещей, у нас не было ничего. Я сам видел, как ты получил свет, чиркнув спичкой о подошву ботинка. Одно-единственное движение. А у нас были только кремни; нам нужно было затратить полдня, чтобы разжечь огонь, мы сдирали кожу с ладоней, пока били камень о камень. Да! У нас не было ничего, ни спичек, ни коммивояжеров, ни бенедиктинской керамики, ни металла, ни образования, ни выборов, ни шоколадных конфет.
- Послушайте, но как вы можете знать об этих вещах, ведь вы, судя по пятидесяти футам над вашими костями, погребены здесь тысячи лет?
- Благодаря моей душе, которая говорит с вашей. Мой призрак не присутствует постоянно рядом с моими костями. Он может подняться; ни скалы, ни камни, ни земля, не составляют для него препятствия. Я часто поднимаюсь наверх. Я посещаю таверну. Я вижу, как мужчины пьют там. Я видел бутылку бенедиктина. Я прижался к ней своими бестелесными губами, чтобы попробовать, но у меня ничего не вышло. Я видел коммивояжеров, уговаривавших купить вещи, которые были никому не нужны. Это загадочные, непонятные мне существа, а их дар убеждения представляется мне чудом из чудес. Как вы намерены поступить со мной?
- Для начала - сфотографировать, затем поместить в специальную ванну, после чего передать в музей.
Он вскрикнул, словно от невыносимой боли, и умоляюще произнес:
- Ни в коем случае; эта пытка будет для меня невыносима.
- Но почему? Там вы будете под стеклом, в витрине из полированного дуба или красного дерева.
- Нет! Ты не понимаешь, чем это будет для меня - духа, привязанного к телу, - век за веком находиться среди костей, треножников, бронзовых топоров и зубил, сверл и скарабеев. Мы не можем удаляться от наших скелетов, тут мы сильно ограничены. Представь себе, что я буду чувствовать, век за веком обреченный скитаться посреди витрин, наполненных доисторическими древностями, и слушая исключительно дискуссии ученых мужей. Сейчас все обстоит иначе. Пока мой скелет находится здесь, я могу подняться в таверну, увидеть мужчин, которые выпивают, послушать, как коммивояжер выхваляет потенциальному покупателю свой товар, а затем, когда покупатель обнаруживает, что был настолько глуп, чтобы поддаться на уговоры и приобрести то, что ему совершенно не нужно, он начинает сквернословить и вымещать свою злость на жене и детях. В моей жизни присутствует нечто человеческое, но оказаться среди топоров, сверл и костей - бррр!
- Мне кажется, вы неплохо разбираетесь в древностях, - заметил я.
- Разумеется. Здесь, наверху, столько раз собирались археологи, поглощавшие бутерброды одновременно с обсуждением доисторических древностей, что я едва не сошел с ума, если такое возможно. Я хочу жить! И жить интересно!
- А что вы имеете в виду, когда говорите, что не можете удалиться от вашего скелета?
- Я имею в виду, что существует некая субстанция, соединяющая нашу духовную природу с нашими останками. Что-то вроде паука и паутины. Пусть душой будет паук, а скелет - паутиной. Если паутина разорвана, паук никогда не найдет путь в свое логово. То же самое у нас; есть некая паутина, слабый поток светящейся субстанции, соединяющей нас с нашими костями. Во избежание несчастных случаев. Она может разорваться, может быть смыта водой. Если какой-нибудь черный таракан ползет по ней, мы испытываем в некотором смысле страдания. Я никогда не был на другом берегу реки, - боялся, - хотя мне очень хочется посмотреть на странное существо, напоминающее огромную гусеницу, которую вы называете поездом.
- Я ничего об этом не знал... А бывали случаи, когда эта связь разрывалась?
- Да, - ответил он. - Мой отец, спустя несколько лет после своей смерти, разорвал эту связь и бродил, безутешный. Он, скорее всего, так и не нашел бы свои останки, но случайно обнаружил скелет девушки, лет семнадцати. Она, будучи шаловлива и не отличаясь вниманием, также потеряла связь со своим скелетом, и также бродила в его поисках. Она случайно натолкнулась на скелет моего отца и, за неимением лучшего, если можно так выразиться, закрепила его за собой. Случилось так, что некоторое время спустя они встретились и подружились. В мире духов не существует брака, но есть дружба; они в этом смысле полюбили друг друга, но не стали возвращать себе прежние связи; женская душа осталась привязанной к старому мужскому скелету, а мужская душа - к женскому. Еще и потому, что не помнили, кто из них к какому полу принадлежал. А также потому, что не обладали никакими познаниями в анатомии. Однако, могу сказать, что душа отца, привязавшись к скелету молодой девушки, стала активней против прежнего.
- Они дружат до сих пор?
- Нет; те, которыми они были, поссорились, и в настоящее время пребывают в ссоре. У меня есть два двоюродных деда. Их посмертная судьба просто ужасна. Однажды, когда их души блуждали, они несколько раз пересеклись своими связующими субстанциями так, что совершенно ими перепутались друг с другом, а заодно с отцом и девушкой. Узнав об этом, они, естественно, попытались распутаться. Для этого отец и девушка должны были оставаться на месте, в то время как один из дедов перепрыгнуть через узел, а другой - поднырнуть под него, и так до тех пор, пока он не распутается. Но мои двоюродные дедушки по материнской линии, - кажется, я забыл прежде об этом упомянуть, - были людьми необразованными и не могли этого понять, зато чрезвычайно упрямыми. Каждый из них перепрыгнул через узел, потом еще раз, в результате чего все запуталось еще больше. Это случилось около шести тысяч лет назад, и до сегодняшнего дня они заняты распутыванием. Но мне почему-то кажется, что если это и произойдет, то уж никак не в этом тысячелетии.
Он замолчал и улыбнулся.
Тогда я спросил:
- Наверное, для вас было трудно обходиться без глиняных изделий?
- Трудно, - признался H. P. (что означает Homo Praehistoricus, а вовсе не домохозяйку и не старину Харди), - очень трудно. Для хранения воды и молока мы вынуждены были употреблять шкуры...
- Ого! У вас было молоко? Но откуда? У вас ведь не было коров?
- У нас не было коров, но мы начали приручать оленей. Мы ловили оленят и приносили их нашим детям, чтобы они становились домашними. А когда они выросли, мы поняли, что можем доить их и сохранять молоко в шкурах. Но это придавало ему гадкий привкус, и если нам хотелось свежего молока, мы пристраивались под оленихой и выдаивали молоко прямо себе в рот. Это было очень неудобно. На лошадей мы охотились. Нам и в голову не приходило, чтобы приручить их, одомашнить и приучить ходить под седлом. Ничего подобного. Какая несправедливость, что у вас есть все, а у нас не было ничего, ничего, ничего! Почему у вас есть все, а у нас не было ничего?
- Потому что мы живем в двадцатом веке. За тысячу лет сменяется тридцать три поколения. То есть, вас и меня разделяет приблизительно двести шестьдесят четыре - двести семьдесят поколений. Каждое поколение открывало что-то, что двигало нас вперед в плане развития цивилизации. Следующее поколение использовало эти открытия, чтобы совершать новые, и так, постепенно, мы двигались вперед в своем развитии. Человек, в отличие от диких зверей, не застыл в своем первобытном состоянии, он постоянно менялся.
