Второй круг, довольно обширный, выглядит гораздо более мрачно. В этих вполне уже диких местах запросто можно заблудиться, если не умеешь ориентироваться. Мох, например, всегда растет на северной стороне. Правда, в диком лесу бывает еще и такой подлый мох, который растет иногда на южной, и отличить его можно только потому, что он ядовито, ехидно зеленый. Грибы в диком лесу почти сплошь несъедобные, хотя тоже хитрые — с виду вполне благородные, как, например, отвратительный сатанинский гриб, мгновенно синеющий на изломе, или гнусный поддубник, который с виду совершенный боровик, но страшно горек. В этих диких местах нередко селятся зверцы. Они строят там шалаши и пируют после набегов, а иногда, как мы уже знаем, пытаются захватить пленников, но по причине своей неизменной дурости упускают их. В общем, этот второй лес еще обитаем, но это не самое приятное место. Жить там могут только те, кому с людьми еще хуже.
Наконец, третий лес — совершенно непроходимое место, полное буреломов, оврагов, страшных ям, болот и ложных троп, заводящих не туда. Кто их протоптал — неизвестно, тем более, что все они внезапно обрываются и пропадают, только что была — и нету. Так что выйти по тропе обратно уже не получится. Конечно, бывали случаи, когда человеку, зверьку или даже зверюше удавалось преодолеть этот густой и непроходимый лес — и попасть либо к себе домой, либо в наш мир. Но такие истории очень редки, и это, может быть, к лучшему. Сами посудите, как бы иначе зверьки и зверюши спасались от неуемного любопытства! Все-таки они не совсем обычные существа, и приковывать взимание людей им вовсе ни к чему.
Так вот, во втором лесу жил лесничий Филя, которого любое зверьковое или зверюшливое общество категорически не устраивало. Он решил уединиться, потому что решал для себя важный вопрос.
Этот вопрос мучил его с детства и звучал довольно просто.
Познавательное отступление о вопросах
Давно замечено, что чем сложнее мысль, тем проще она формулируется. И наоборот. Так, например, на сложнейший с виду вопрос «Существует ли такое биквадратное уравнение, у которого в натуральных числах не два, а три корня?» следует простой и краткий ответ «нет», в то время как ответить на вопрос, почему вода мокрая, до сих пор не в состоянии лучшие умы человечества. Самый же страшный вопрос, на который ни одно учение в мире не дает ответа, насчитывает всего пять букв — как в зверьковом, так и в зверюшливом варианте. В зверюшливом он звучит так:
— Зачем?!
А в зверьковом — «На фиг?!»
Вот почему, маленький друг, задавая этот вопрос, ты как бы заглядываешь в бездну. Например, тебе предлагается своевременно сделать уроки или надеть шерстяные штаны, и ты оглашаешь квартиру негодующим ревом:
— Зачем?!
И сам не понимаешь, что зловонная бездна уже засасывает тебя. Потому что вопрос «Зачем» порождает так называемую Дурную Бесконечность. Проще всего, конечно, на вопрос об уроках ответить «Чтобы быть умным», а на вопрос о штанах — «Чтобы не отморозить попу», но ты отлично понимаешь, что дальше последует еще более роковой вопрос: зачем попа и ум? А на это тебе уже никто не ответит, потому что насчет конечной цели всего сущего даже Бог еще не определился. Иначе все уже случилось бы.
Поэтому зверюши на противные вопросы зверюшат «Зачем?!» отвечают универсальной, давно придуманной фразой, к которой не подкопаешься:
— Чтоб ты спросил!
В некотором смысле это верно, потому что смысл всего как раз и состоит в том, чтобы его искать. Ответ, придуманный зверьками, еще загадочней и глубже. На вопрос «На фиг?» они отвечают:
— А фиг ли?!
Что в переводе со зверькового на человеческий означает: а что, собственно, ты можешь предложить? Так что молодые зверьки нехотя берутся за уроки или со скрипом надевают штаны, и так всю жизнь, представляете, какой ужас!
Продолжение сказки о теодицее
Вопрос, который с детства задавал себе Филя, был очень прост. Если Бог есть, то как Он все это терпит? Что именно — Филя не уточнял. И так понятно: все вот это. Бывают иногда такие зверьки, — не злые, просто несчастные, — которые весь мир воспринимают трагически, как царство сплошной безвыходной боли. Родился — больно, вышел во двор — побили, пошел в школу — унизили, пошел на работу — заставили, вышел на пенсию — грустно, а в конце концов вообще умер, не говоря уже о несчастной любви, войнах, массовом терроре, взрывах прямо на улицах и перестрелках в подворотнях. Конечно, до Гордого и Преображенска все это докатывается редко, главным образом по телевизору. Но есть же, например, зверцы. Как Бог терпит зверца?! Почему Он не карает зверку, бросающую детеныша? Почему спокойно смотрит на свалку истории, где живут обносившиеся зверки и покалеченные в драках зверцы? Почему ничего не предпринимает, когда от стужи в лесу погибают ни в чем не повинные белки и синицы?! Или Он жесток, и Ему приятно смотреть на наши страдания, — или в них есть высший смысл, но зверек Филя не желал принимать такого смысла и отвергал всеобщую гармонию, если в ее основание положен хоть один замученный зверек. Или даже дятел.
Конечно, проще всего Филе было сказать себе, как говорит некоторая часть зверьков: никакого Бога нет, все это одни глупости, все позволено. Пойду сейчас наворую у зверюш моркови и съем. Но зверьки не так просты, они не какие-нибудь зверцы, вообще не задающие себе вопросов: зверек тем и отличается от прочих существ, что ему обязательно надо вступать с кем-нибудь в диалог, реже — благодарить, но чаще — возлагать ответственность. Он очень даже чувствует в мире неравнодушное высшее присутствие. Страшно сказать, он ощущает его даже в себе. Зверек слишком любит себя, чтобы быть законченным атеистом. Если бы зверек произошел от обезьяны или, допустим, инфузории туфельки, — откуда взялся бы этот пытливый ум, эти гордые глазки, этот прекрасный хвост?! И весной, на закате, когда пахнет землей, и летом, когда пахнет травой, когда так прекрасно играть в бадминтон до самых сумерек, когда уже не видно воланчика; и осенью, когда речка становится такой синей и над ней плывут такие большие облака с темной изнанкой и белым, сливочным кучевым верхом; и даже зимой, когда галдящие зверюшата с визгом катятся с горы, переворачиваются, мелькают красными шапками в мягком и липком снегу под доброжелательным серым небом, — как не почувствовать, что есть еще что-то, кроме видимого? Не могло же все это случиться само, кто-то придумал, и придумал нарочно так, чтобы зверек мог оценить и порадоваться. Но тогда приходится признать, что есть и кто-то другой, кто все это нарочно портит, и тоже нарочно так, чтобы зверьку было больней. Но тогда Бог уж никак не всемогущ, он получался каким-то подчиненным, и Филя никак не мог с этим примириться.
Само собой, он задавал свой вопрос зверькам — и получал разные не устраивающие его ответы вроде того, что Бог нарочно устроил мир таким несправедливым, дабы зверек страдал. Одни зверьки считали, что страдание им к лицу: «Зато мы герои! Утром проснулся — уже подвиг, в уборную пошел — герой, штаны натянул, на двор вышел, дров наколол — трижды герой! Особенно тут, в районе рискованного земледелия»… Другие уверяли, что Богу интересно послушать негодующие песни, воинственные гимны и прочие шедевры зверькового творчества: «Специально нас терзает, как в кулаке птичку! А все потому, что наши вопли ему приятны». Находились и такие, кто просто говорил: «Забей». И Филя шел забивать гвозди, чтобы сделать скамеечку, или козла, чтобы отвлечься от мыслей, — но мысли его не оставляли.
Иногда он обращался и к зверюшам, но большинство зверюш, в отличие от зверьков, устроены так, что не умеют выражаться красноречиво. Им трудно говорить о слишком очевидных вещах. Человек, обладающий абсолютным слухом, никогда не объяснит человеку, которому медведь на ухо наступил, почему так хорош вальс Шопена си бемоль мажор. Можно, конечно, употреблять всякие слова вроде «каденция», «секвенция», «субдоминанта» — но это ничего не объясняет. Так же и с верой: либо ты веришь и все понимаешь — и тебе странно, как другой этого не видит; либо не веришь — и даже не представляешь, как можно видеть смысл в этой пестрой пустоте. А всего трудней, когда ты утром веришь, вечером сомневаешься, а ночью злишься и грозишь небесам кулаком. Но как же не грозить, как представить, что вообще никто не виноват? Тогда зверек вообще сошел бы с ума — мало того, что снег идет и работать надо каждый день, так еще и позверьковствовать не дают!
Иногда, конечно, ему попадалась неглупая зверюша, которая в ответ на все его вопросы, как же Бог терпит крестовые походы, мировые войны и концентрационные лагеря, осторожно спрашивала: ну, и где теперь крестовые походы? А концентрационные лагеря? Но зверек такими ответами не удовлетворялся: он не мог простить уже того, что это было. И даже тихие зверюшины рассуждения насчет того, что зло всегда выигрывает на коротких дистанциях, но обязательно проигрывает на длинных, не приносили ему облегчения: ему не хотелось, чтобы оно выигрывало вообще!
