Тут же он мне рассказал кое-что о структуре Союза коммунистических писателей. Он состоит из двух Главных управлений, которые в свою очередь делятся на объединения поэтов, прозаиков и драматургов.
– А в каком объединении находятся критики? – спросил я
– Ни в каком, – сказал Смерчев. – Критикой у нас занимается непосредственно служба БЕЗО.
– Очень рад от вас это слышать, – сказал я растроганно. – В наше время это было совсем глупо поставлено. Тогда органы госбезопасности тоже занимались критикой, но они, по существу, просто дублировали органы Союза писателей.
– С этой порочной практикой, – нахмурился Смерчев, – у нас навсегда покончено.
Я задал ему ряд второстепенных вопросов – например, какие сейчас жанры более в моде: проза? Стихи? пьесы?
– Все, все без исключения жанры, – сказал Смерчев. – Модных или немодных жанров у нас нет. В каком жанре умеешь, в таком и пиши про нашего славного, нашего любимого, нашего дорогого всем Гениалиссимуса.
– Извините, – перебил я – Кажется, я чего-то не понял. Неужели все без исключения писатели должны писать непременно о Гениалиссимусе?
– Что значит должны? возразил Смерчев. – Они ничего не должны. Они пользуются полной свободой творчества. Но они сами так решили и теперь создают небывалый в истории, грандиозный по масштабу коллективный труд – многотомное собрание сочинений под общим названием Гениалиссимусиана. Этот труд должен отразить каждое мгновение жизни Гениалиссимуса, полностью раскрыть все его мысли, идеи и действия.
– А разве у вас нет писателей детских или юношеских?
– Ну конечно же, есть Детские писатели описывают детские годы Гениалиссимуса, юношеские юношеские, а взрослые описывают период зрелости. Разве это непонятно?
Он посмотрел на меня как-то странно. Мне показалось, что он меня заподозрил в том, что я или дурак, или шпион. Чтобы рассеять его подозрения, я объяснил, что хотя и в литературе зрелого социализма были разнообразные ограничения, но тогда правила не были еще столь продуманными Наши писатели тоже описывали жизнь вождей или движение всяких промышленных и сельскохозяйственных механизмов, но все же некоторые ухитрялись писать разные романы или поэмы о любви, природе и всяких таких вещах.
На это Смерчев сказал, что в этом отношении и сейчас ничего не изменилось, и, разумеется, каждый коммунистический писатель может писать о своей горячей любви к Гениалиссимусу совершенно свободно Он может также свободно писать и о природе, какие великие преобразования произошли в ней в результате построенных под руководством Гениалиссимуса снегозадержательных заграждений, новых лесопосадок, каналов и поворота реки Енисей, который впадает теперь в Аральское море.
Я хотел спросить его о судьбе других сибирских рек, но машина остановилась перед каким-то зданием, по-моему, это был сильно перестроенный бывший Дом литераторов.
Теперь там была другая вывеска:
ОРДЕНА ЛЕНИНА ГВАРДЕЙСКИЙ СОЮЗ
КОММУНИСТИЧЕСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ
БЕЗБУМАЖНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (БЕЗБУМЛИТ)
На мой вопрос, что такое безбумажная литература, Смерчев с улыбкой ответил, что это литература, которая пишется без бумаги.
С большим интересом вошел я в открытую Коммунием дверь.
Да, да, да, это был давно знакомый мне холл Дома литераторов. Когда-то его охраняли изнутри вредные тетки, которые у каждого входящего требовали предъявления членского билета Союза писателей. Теперь этих теток не было. Вместо них были два автоматчика, которые при виде Смерчева взяли на караул.
– Это со мной, – кивнул на меня Смерчев, и мы прошли беспрепятственно.
Стены холла были чистые, но голые, не считая портрета что-то сочиняющего Гениалиссимуса и стенной газеты Наши достижения, в которую я успел заглянуть.
Из этой газеты я узнал, что коммунистические писатели не только пишут, но также постоянно изучают жизнь и укрепляют связь с массами, выезжая на уборку картофеля, подметая улицы и работая на строительных площадках.
В очень едком фельетоне критиковался какой-то компис, который в течение месяца ухитрился трижды опоздать на работу.
Больше я ничего прочесть не успел, потому что Смерчев меня тащил в ту сторону, где в мое время был ресторан.
Там, однако, никакого ресторана не оказалось, там был длинный и широкий коридор с дверьми по обе стороны, как во Дворце Любви.
– Ну, – сказал Смерчев, – зайдем хотя бы сюда.
Он толкнул одну из дверей, и мы оказались в бане. То есть мне сначала так показалось, что в бане. Потому что люди, которые там находились (человек сорок), были все голые до пояса. Все они сидели попарно за партами и барабанили пальцами по каким-то клавишам.
А перед ними за отдельным столом сидел военный в полной форме с погонами подполковника.
При нашем появлении подполковник сначала как-то растерялся, а потом заорал не своим голосом:
– Встать! Смирно!
Загремели отодвигаемые стулья, голые люди немедленно вскочили и вытянулись, и только один очкарик на задней парте, не обратив никакого внимания на команду, продолжал, как безумный, барабанить по клавишам. При этом он вертел стриженой головой, делал странные рожи, высовывал язык, хмыкал и всхлипывал.
Подполковник испуганно смотрел то на нас, то на очкарика, потом крикнул:
– Охламонов, остановитесь! Слышите, Охламонов!
Но Охламонов явно не слышал. Его сосед сначала ткнул его локтем в бок, затем потащил за руку, потом ему на помощь пришел еще кто-то Охламонов вырывался, как припадочный, и тыкал пальцами в клавиши.
В конце концов его кое-как удалось оторвать, и только тут он увидел, что все стоят, и сам вытянулся, но продолжал косить глаз на парту, а руки его все дергались и тянулись к клавиатуре.
– Комсор классик предлитературы, – срывая голос, доложил мне подполковник. – Писатели-разработчики подразделения безбумажной литературы заняты разработкой темы коммунистического труда. Работа идет строго по графику Опоздавших, отсутствующих и больных не имеется. Подполковник Сучкин.
– Вольно! Вольно! – скомандовал я и помахал всем руками, чтобы сели.
Под дружный треск клавишей подполковник мне рассказал, что его отряд состоит из начинающих писателей, или, как их еще называют, подписателей или подкомписов. Сам он является их руководителем, и его должность называется писатель-наставник. Подкомписы в жаркую погоду работают обнаженными до пояса во избежание преждевременного износа одежды. Все подкомписы еще только сержанты. У них пока нет достаточного писательского стажа, поэтому излагать свои мысли непосредственно на бумаге им пока что не разрешают. Но они разрабатывают разные аспекты разных тем на компьютере, потом их разработка поступает к комписам, а те уже создают бумажные произведения.
– Вы, наверное, никогда не видели компьютера? – осведомился подполковник.
– Ну почему же, почему же? – тут же вмещался Смерчев. – Классик Никитич не только видел, но даже и сам некоторые свои сочинения написал на компьютере.
– Ну да, – сказал я, – да, уже не удивляясь осведомленности Смерчева. – Кое-что я действительно сочинял на компьютере, но у меня был не такой компьютер, у меня был с экраном, на котором я видел то, что пишу, и, кроме того, у меня было печатное устройство, на котором я написанное тут же отпечатывал.
– Вот видите! – радостно сказал подполковник. – Ваше древнее устройство было слишком громоздко. А у нас, как видите, никаких экранов, никаких печатных устройств, ничего лишнего.
– Это действительно интересно, – сказал я, – но я не понимаю, как же ваши сержанты пишут, как они видят написанное?
– А они никак не видят, – сказал подполковник. – В этом нет никакой потребности.
– Как же нет потребности? – удивился я. – Как же это можно писать и не видеть того, что пишешь?
– А зачем это видеть? – в свою очередь удивился подполковник. Для этого существует общий компьютер, который собирает все материалы, сопоставляет, анализирует и из всего написанного выбирает самые художественные, самые вдохновенные и самые безукоризненные в идейном отношении слова и выражения и перерабатывает их в единый высокохудожественный и идейно выдержанный текст.
Должен признаться, что о таком виде коллективного творчества я никогда не слышал. Мне, естественно, захотелось задать еще несколько вопросов подполковнику, но Смерчев, глянув на наручные часы, сказал, что нам пора идти, а все, что мне непонятно, он сам охотно объяснит.
По– моему, подполковник был рад, что мы уходим. Он снова скомандовал: Встать, смирно (причем Охламонов, конечно, опять не встал), мы со Смерчевым сказали сержантам до свиданья и вышли.
– Ну, вы поняли что-нибудь? спросил Смерчев, как мне показалось, насмешливо.
– Не совсем, признался я. Я все-таки не совсем понял, куда идет тот текст, который пишут сержанты.
