- Не смотри, не смотри на меня, Вилли! Тебя вообще, как такового, может быть, и не было! Уже все знают, что ты был безграмотный и порочный человек! Это, кажется, ты написал: "Быть или не быть?" Незачем было стараться. Враки, Вилли! Не верю ни в тебя, ни в твои писания! Принц Датский...
Вита хватала телефонную трубку, набирала первый попавшийся знакомый номер и спрашивала Васеньку, Аскольда или Александра Васильевича.
- Сколько трупов в пьесе Вилли Шекспира "Гамлет"? Не знаешь? Не помнишь? - Морошкина фыркала, подмигивала Вилли. - Ну, привет!
Она бросала трубку и, разводя руками, вызывающе констатировала:
- Не созвучны вы нашей эпохе, уважаемый титан Ренессанса! Плохо вас читают. Невнимательно.
Похоже, Вилли огорчался. Морошкина, довольная произведенным впечатлением, снимала длинные сережки, кольца, браслет и залезала в постель в вечернем платье. Назло. Уже из-под одеяла она сонно грозила кулачком Джоконде:
- Я не мещанка, чтобы трястись над каким-то там платьем! Пусть мнется. Привет всей компании!
Навестив Трофимчука, Вита поздно вернулась домой. Она приняла душ, поклевала рокфор и залезла под плед. Было около двенадцати часов ночи. Глухо урчала вода в батареях парового отопления. Отвратительный ветер бесновался где-то за окном. Спать Морошкиной почему-то не хотелось. Она, наоборот, ощутила странное желание встать и куда-то идти. Вита боролась с собой долго, но в конце концов оделась и, не понимая, зачем она это делает, пошла на улицу. На морозе ее удивление собственному поступку прошло. Вита надела варежки и деловито, быстро зашагала в неизвестном ей направлении.
Из-за снегопада не было видно домов. И города не было. Была только кружевная пелена вокруг и мягкие кочки под ногами.
- Мир не существовал, пока он мною не создан бы-ыл... - спотыкаясь, бормотала Морошкина.
Вскоре она непроизвольно остановилась. Бескрайнее снежное поле открылось ей. Низко плыла луна, хрупкая, как яичная скорлупа.
- Сюда! - позвал тонкий голос.
Вита послушно направилась к тонкому сугробу. Из норы ей протянули руку. Она подала свою и пропала в сугробе.
В темноте Морошкина добровольно отдала свои вещи - шубу, сапоги, шапку, - в чьи-то руки и взамен получила странный костюм.
- Мир не существова-ал, пока мной не создан был... - монотонно пела Вита, послушно натягивая белые чулки, штаны до колен и какой-то шелковый не то пиджак, не то полупальто.
Ее вытащили на свет. Вита блаженно улыбнулась. Хотелось лечь. Чьи-то руки оправили на ней костюм и нахлобучили на голову пудреный паричок с косицей.
- Спать хочу, - по-детски сморщилась Вита и улеглась на земляной пол.
ПАРЕНИЕ ДУХА
В это же время Павел Петрович Трофимчук сидел в комнате своей любовницы, Евдокии Никитичны. Она была на двадцать лет старше Паши и он ласково называл ее "мамуля".
Познакомились они полгода назад. В то летнее воскресенье Трофимчуку не везло. Никто не купил у него ни одного искусственного цветка - люди предпочитали покупать живые. С одним рублем в кармане Павел, крепко держа в руке деревянный чемодан, забрел в "Гастроном". С горя хотелось выпить. Паша был горд и проситься третьим в компанию алкоголиков не желал. Слезы наворачивались на глаза от злобы. Молодой, красивый, но никому не нужный Трофимчук простоял два часа, сверля ненавидящим взглядом дебелую продавщицу винно-водочного отдела и надеясь на чудо. Чемодан оттягивал руку. Волосы взмокли под полотняной кепкой. Продавщица Дуся кидала в его сторону заинтересованные взгляды - ярость всегда делала Пашу особенно привлекательным. За пять минут до закрытия "Гастронома" Трофимчук почувствовал, что умирает: душа горела! Он разлепил пересохшие губы, дернул веком и негромко сказал Дуське:
- Ну что, мамаша, уставилась? Веди к себе, что ли.
Евдокия Никитична была добрая женщина. Она кормила Пашу, обстирывала его, выдавала деньги и обряжала в большие старомодные костюмы покойного мужа. Ей хотелось верить, что Павел Петрович когда-нибудь женится на своей "мамуле". Он казался ей таким нежным и беззащитным! Глядя на мягкое девичье лицо Трофимчука, она вздыхала:
- Как бы жизнь не поломала тебя, Павел Петрович...
Трофимчук сидел за столом в серых габардиновых брюках и белой рубахе на выпуск. Он был бос. Мокрая его одежда висела на батарее. Евдокия Никитична штопала ему носки. Перед Трофимчуком стояла бутылка водки и стакан. Закусывать Паша не любил. Он пил, не пьянея, только глаза из синих делались белыми, а губы краснели.
- Мне, мамуля, ничего для себя не нужно, - медленно, тяжело проговорил Паша.
- Устал ты очень, Павел Петрович. Молчишь все последнее время. Взял бы отпуск, отдохнул!
- Не время мне отдыхать, Евдокия Никитична. Сказал бы я тебе, если бы поумнее была, тайну одну. А так... - он махнул мягкой рукой.
- А ты скажи, скажи! Может, я тебе что и посоветую. Муж покойный Василий Карпыч всегда советовался.
Трофимчук медленно улыбнулся красными губами. Блеснули белые крупные зубы.
- Живешь ты, Евдокия Никитична, как телка в хлеву. Не знаешь ничего, кроме выручки. Да куда тебе больше знать. Деревенская баба... Дура...
Евдокия Никитична всплакнула:
- Стара я для тебя, сама знаю... Не мучь ты меня, Павел Петрович! Сразу скажи: "Не ровня ты мне, Дуся. Другую себе нашел. Помоложе". Нашел ведь, Паша? Угадала?
Трофимчук положил руки на стол ладонями вниз и всхлипнул:
- Добрая ты. Жалеешь меня, как собаку. Спасибо. Но не такая ты женщина, Дуся, о которой я мечтаю. А мечтаю я, Дуся, об Лиле. Сам ей имя выдумал. Белая такая. Ангельская. С картины "Неравный брак". Все во мне переворачивается, как подумаю, что ангелочка этого за старика отдают!
- Да о чем ты, Паша? - удивилась Дуся.
- Куда тебе, дуре, понять. Скоро, скоро, мамаша, все по-моему будет. Силы мне помогают. Привидения. Колдуна одного скрутил. Во он у меня где! Я ему, главное, виду не показываю, что верю в него. Колдунов, главное, не бояться. Главное, вид сделать, что не верую, мол, ни в бога, ни в черта.
- Проспись, Пашенька... Тебе на работу завтра...
- Мне бы у старика секрет вызнать. Заговорит он у меня, собака. Даром я их кормлю, что-ли! Привидения, а пожрать любят, к дефициту тянутся, Дуся. Ох как тянутся, доложу я тебе! Вот пришлось мне мебель продать. Цветы по ночам клею, пальцы проволокой изранил. Пух голубиный для цветов крашу. Главное, маманя, голубков-то жалко! А что поделаешь...
Лицо Трофимчука было как снег. Шевелилось только яркое пятнышко губ.
- Пойду по земле. Во дворцах жить буду. Никто не остановит. Некому будет. И правильно. Не собака ведь я. Нет. Не собака! Человек. И бессмертие дам, и смерть.
- Да что ты, Павел Петрович, про смерть говоришь! Тебе бы жить да жить! Молодой, красавец, умный! Образованный, десятилетку кончил! Получить много будешь, машину купишь!
Трофимчук опять получил:
- А мне, Евдокия Никитична, мамуля моя дорогая, и деньги-то только для одного нужны. Памятник человеку одному поставить. Поэту. Сереге. Из золота. Над речкой. А вокруг - березки... Тонкие такие... Беленькие... На зебру похожи... С полосками...
Он закрыл глаза и с мукой затянул:
- Не жалею, не зову, не пла-а-чу-у-у... Все пройдет, как с белых яблонь дым...
Трофимчук замолк, опрокинул в себя стакан водки. По нежному белому горлу прошла судорога. Он грохнул стакан об пол и мягко вскочил, притопнул босой ногой, шлепнул себя по груди и коленкам. Тяжело поднялась со стула Евдокия Никитична, тучной лебедью поплыла в пляске, напевая мотив "Цыганочки". Трофимчук пошел за ней вприсядку, медленно выбрасывая босые ноги в широких штанах.
- И-эх, мамуля! Глядишь, и женюсь! Буду я вроде Христа, а ты при мне как бы жена!
- Паша ты мой, Паша! - игриво хохотала Евдокия Никитична.
За окном в черный колодец двора сыпал снег. Зажигался свет в окнах. Дети шли в школу.
Будущий властелин Вселенной плясал "Цыганочку".
ВЕЧЕР ВОСПОМИНАНИЙ
Вите снился странный сон: как будто она - маленькая дрессированная обезьянка в матросском костюмчике, и ее заставляют бегать по арене цирка. Вита пытается протестовать, но ей говорят: "Вы не человек. У вас хвост". Вита возмущенно дернулась во сне и открыла глаза.
Пахло кислой гнилью. С дощатого потолка спускалась паутина. Что-то шуршало в полумраке. Вита поднялась и села.
- Это что такое? - ледяным голосом спросила она.
Вокруг нее на корточках застыли трое "дружков" Трофимчука: Каннибальских, Вампирский и Кадавров. Они сочувственно-слезливо смотрели на Виту и качали головами.
- Не понимаю, - сухо сказала она. - Что здесь происходит?
Каннибальских горько вздохнул, снял каракулевую шапку. Лысина Каннибальских блеснула, как озеро в тайге. Он захрустел пальцами.
- А мы сами понимаем?! Жили, как люди! Работали! Имели человеческие фамилии: Иванов, Петров, Сидоров!
Вампирский и Кадавров плаксиво хрюкнули.
- Представьте, девушка: человек работает врачом. Тэрапевтом. Иногда (подчеркиваю - не всегда!) берет взятки. Но, девушка, в нашем учреждении брали и Фадеев, Сергеев, Хельманюк! Почему же я здесь, а они там?! Мне говорят: ты - седьмое поколение. Я резонно возражаю: почему я должен отвечать за своих предков? Мало ли, что они там натворили! Почему Хельманюк живет припеваючи, а я тут страдаю с подонками общества?!
