– Пенделоки! – изрек Гурский.
– Цинкуй за выездом базара, ваше благородие. – Петр кивнул в сторону Ирины. – При мальчонке-то.
– Я еще в Петропавловске, когда на фигуре Екатерины драгоценности увидел, у меня шевельнулось что-то, но я не ухватил. А тут – как стрельнуло.
– Что у тебя стрельнуло?
– Ну, «пенделоки» – это старое слово французское, означает – подвески. Я мучился всю эту неделю, никак вспомнить не мог. Очень раздражало.
– Подвески?
– Да. В том смысле, что к серьгам там, к люстре. К люстре… – Александр уставился на висящую под потолком каскадом стекляшек люстру, потом перевел взгляд на Волкова.
– К люстре… – повторил вслед за ним Петр. – Ира, у тебя стремянка есть?
– В туалете. А что?
Адашев-Гурский поднялся с дивана, вышел из комнаты и, вернувшись со стремянкой в руках, установил ее под люстрой.
– Где-нибудь там, внутри… – Волков стоял посреди гостиной с задранной вверх головой.
– Ну не снаружи же. – Гурский вскарабкался на стремянку и, раздвигая бесчисленные грозди фальшивого хрусталя, стал внимательно все осматривать.
– Ира, у вас щипчики есть какие-нибудь?
– Для ногтей.
– Дайте, пожалуйста.
Ирина сходила в спальню и подала ему щипчики.
– Ну вот. – Александр спустился, подошел к Ирине и протянул раскрытую ладонь. – Вот только теперь, как я понимаю, ситуацию можно с полным правом считать завершенной.
На его ладони, прикрепленные к тонким, как паутинка, проволочкам, мерцали три бриллианта.
– С днем рождения, – улыбнулся Адашев-Гурский и обернулся к Волкову. – Петр Сергеич, поставьте, пожалуйста, стремянку на место. И пойдемте в конце концов водку пить, вместо того чтобы валять дурака. А завтра, с самого утра, Лазарика из больнички забирать надо, у него там сорок баксов в день тикает.
– Что же вы, – Ирина грустно посмотрела на Петра и Гурского, когда те уселись за стол на кухне, – так и уйдете?
– Ну почему же прямо так и уйдем? – Гурский наполнил рюмки. – Вон у нас, стол ломится…
– Подождите-ка, – она встала из-за стола, ушла и, вернувшись, положила перед каждым из них по маленькому прозрачному пластиковому пакетику, в которых лежало по граненому камешку.
– Ну вот еще, – запротестовал Адашев-Гурский. – Глупости все это.
– Да, Ира, лишнее это, – присоединился к нему Волков.
– Нет-нет. Во-первых, я бы без вас их никогда бы не нашла, это раз. А во– вторых… мне так хочется, и все. Я себе и так самый большой оставила, я жадная, вы не думайте. И давайте выпьем. Я уеду, может, никогда больше и не увидимся.
– И это глупости.
– Да, – согласился с Гурским Петр, – ты что, на луну улетаешь?
– А я, кстати, в Иерушалаиме еще ни разу не был, – сказал Александр. – А хотелось бы.
– Ну,– Волков поднял рюмку,– желаю, чтобы все!
Лазарский протянул руку к лежащей на заднем сиденьи джипа дорожной сумке и болезненно поморщился.
– Ладно уж, «торпедоносец», иди давай… – Волков подхватил сумку и закинул себе на плечо.
– Под лопатку зашили? – посочувствовал Гурский.
Лазарик молча кивнул.
Они вошли в зал аэропорта. Михаил заполнил бумаги и положил их вместе с билетом в карман.
– Ребята, спасибо вам…
– Миша, – Волков положил Лазарскому руку на плечо, – не нужно напоминать друзьям о признательности. Мы и так не забудем, что ты нам по гроб должен. Не сомневайся.
– Пошли, – Мишка кивнул в сторону бара. – Накачу по сотке на прощание. Вы выпьете, а я за вас порадуюсь.
– Сам-то не будешь? А что так?
– Трезвость, Петя, – растолковывал, шагая к бару, Гурский, – есть норма жизни в каменных джунглях чистогана. Иначе не выжить.
– Иди ты!
– Ну… Отвечаю.
– И на сколько тебя? – обернулся Петр к Лазарскому.
– На пять лет.
– Я бы на твоем месте повесился.
У стойки Михаил заказал два по сто водки и стакан апельсинового сока. Отхлебнул сок и поморщился.
– Не лезет чистый… Они чокнулись и выпили.
– Ладно, – Петр поставил свой стакан на стойку. – Чего хмурый-то?
– Да ну, – Мишка отхлебнул сок. – Все как-то… Приятель вот погиб, оказывается. Подорвался.
– Кто такой?
– Да вы не знаете. Он из другой компании.
– Сапер, что ли?
– Ага… сапер. Все вы здесь, я погляжу, по минному полю ходите.
– А мне нравится. – Волков достал сигарету.
– А я и не замечаю… – Гурский положил в рот соленый орешек.
– Я звоню сегодня попрощаться, а мне говорят – похоронили уже. И ведь неделю назад всего-то заходил ко мне. Я позвонил, когда в больничку лег, он и заехал на другой день. С самого утра. Всю ночь квасил где-то. И тоже на жизнь жаловался: отца похоронил, с сестрой заморочки. Сестра у него… Я ее не видел никогда, но он рассказывал. Умная сильно. С детства еще, вечно башку ему задурит, подначит на поганку, а сама в сторонку – и чистенькая. А ему по жопе. Ну и тут вроде… Я не вникал, но он особо и не рассказывал. Отец у них, короче, старый уже был, но все крутил чего-то, а она до отцовых денег сама не своя, все добраться хотела и его подбивала. Отец, мол, старый, нам с тобой нужнее. А его сами прокормим. Ну вот и что-то там… Я не понял, но Витька переживал очень.
– Кто? – переспросил Волков.
– Да Витька Гольдберг. Вы не знаете. Ну что, давайте прощаться?
– А вот любопытно, – Гурский достал сигарету, закурил и, сделав глубокую затяжку, впервые за весь путь от аэропорта нарушил висящее в салоне автомобиля молчание, когда джип остановился на светофоре возле «Техноложки», – ты камни проверил?
– Угу, – кивнул Петр. – Чистейшей воды. Аж под три карата каждый.
– Поехали, – кивнул Александр на светофор, – зеленее не будет.
– Да гнал он все…
– Кто?
– Виктор про Ирку.
– Тебе важно?
– Как сказать… Правду знать хочется. Тебе нет?
– Не волнует ни разу. Веришь? – Гурский отстраненно смотрел в окно. – Суета это все, Петр, и томленье. А правда… она все равно разная. И у каждого своя собственная. Нет?
– Может быть. Твоя – в чем?
– А в том, что я об этом никогда не думаю. А ты?
– Аналогично.
– А давай заорем, а? Слабо? Боис-ся?
– Легко… – Петр, нажав на кнопки, опустил оба стекла на передних дверях машины.
– Кто громче? – Гурский развернулся к Волкову. – Три-четыре…
– А-а-о-у-а-а!!! – рвануло из едущего по Гороховой джипа чудовищным двуголосым ревом. Волков орал, склонившись к рулю, а Адашев-Гурский – запрокинув голову.
Близился рубеж тысячелетий.
Три концерта на разных площадках (артистический жаргон).
