Я не выдерживаю и спрашиваю:
– Как жизнь? Что нового?
– Да все по-старому. Жизнь нормально, – говорит он и плетется к лестнице, волоча ноги. Что-то у них не заладилось с Шай? Но даже если у них ничего не вышло, хотя бы как-то это должно было проявиться: недовольство, отчаяние, обломки разбитых надежд, сверкающие осколки восторга, – все что угодно, но только не эта пресная апатия. Меня распирает от любопытства, но я не лезу к Напалму с расспросами. Боюсь,
что он может что-то заподозрить.
У каждого есть свои сложности, свои трагедии и проблемы. А есть трагедии и проблемы, общие для всех: и для робкого четырнадцатилетнего подростка из заштатного провинциального городка, где самая страшная опасность, которая может грозить человеку – это злющие агрессивные комары, и для юной красотки, восходящей кинозвезды с целым штатом телохранителей. Я говорю о проблеме общения с людьми, и особенно с теми, которые нам симпатичны. Дело только в масштабе. Кто-то играет за высшую лигу, кто-то – за дворовую команду. Но комплексы у всех одинаковые. Каждый из нас хоть однажды да сделал что-нибудь нехорошее: кто-то бессовестно допил последний пакет с ананасовым соком, кто-то убил надоевшую жену. Дело опять же в масштабе.
Я не могу понять даже себя, а других людей не понимаю вообще.
Звоню Шай, договариваюсь о встрече. Завтра, в кафе. Я хочу знать подробности.
Я уже засыпаю, и тут кто-то стучится в дверь. Это Сиксто. Пришел сообщить, что Герта показывают по центральному телевидению.
Меня удивляет и даже бесит, что из-за такого пустячного случая поднялось столько шума. Тут поневоле задумаешься: зачем ломать голову, пытаясь измыслить великое чудо, если кофейная пенка на кружке вызывает такой ажиотаж?! Впрочем, с другой стороны, я доволен. Любая шумиха – это реклама для церкви. А значит, и для меня. Герт – это так, для разогрева. Главный номер программы еще впереди.
Пытаюсь хотя бы примерно прикинуть, сколько времени, если считать за всю жизнь, мне приходится тратить на ожидание: на стояние в очередях перед кассами кинотеатров, на попытки привлечь внимание официанток в ресторанах, на ожидание женщин, которые вечно опаздывают. Получается несколько месяцев, если не лет. Несколько месяцев жизни, потраченных впустую! Если ты человек пунктуальный, тогда готовься к тому, что ты так и будешь всю жизнь ждать других. То же самое относится к великодушным порывам. Если ты помогаешь другим, не жди благодарности. За редкими исключениями, никто этого не оценит. Не помогай никому – и избежишь горьких разочарований, не давай денег в долг – и обезопасишь себя от того, что тебе их не вернут. Может быть, в старые времена, если ты жил в маленьком городке, где все друг друга знали, еще можно было бы надеяться, что люди запомнят твою доброту или просто не захотят прослыть неблагодарными, но сейчас все по-другому.
Шай опоздала на десять минут.
– Ну, и как все прошло?
– Знаешь, если с погашенным светом, все не так плохо.
– Ты сказала ему, что у вас ничего не получится?
– Нет.
Теперь я сержусь. Почему люди не могут нормально делать свою работу?! Тем более, когда все заранее оговорено. За что я тогда отдал деньги?!
– Но ведь мы договаривались…
– Мне не пришлось прибегать к нашей душещипательной истории, потому что он сам меня бросил.
– Как так?
– Сказал: “Извини, но у нас ничего не получится”. Попросил не обижаться.
– А ты что сказала?
– Я сказала, что мне очень жаль. И пожелала ему счастья.
Я сижу совершенно пришибленный.
Шай говорит:
– Сделай мне одолжение. Напиши на моей веб-странице хвалебный отзыв. Придумай там что-нибудь поинтереснее, хорошо?
Шай уходит. Я прислушиваюсь к разговору у барной стойки. Крупный бритоголовый мужчина беседует с хозяином заведения.
– Дайте мне шанс, – говорит бритоголовый. Ему очень нужна работа.
– Прошу прощения, – отвечает ресторатор.
– Только дурак не возьмет меня на работу, – говорит бритоголовый, – а вы не похожи на дурака.
Видимо, предполагалось, что это шутка. Но прозвучало, как грубость. Такие вещи надо уметь говорить с очаровательной улыбкой. В противном случае эта претензия на остроумие выйдет не самой удачной. В другой ситуации, с другим собеседником, при хорошем раскладе это могло бы сработать. А тут мужик явно сглупил. Но разве это его вина? Если ты, например, лопоухий, разве это твоя вина?
– Прошу прощения, – отвечает хозяин. Он, кстати, умеет вести разговор. Просто отказывает, не называя причину. Потому что, если назвать причину, у собеседника появится повод для опровержения.
– Послушайте, я докажу, что хочу и умею работать, – говорит бритоголовый. – Давайте я поработаю один вечер бесплатно, и вы поймете, что я лучший повар.
– Прошу прощения, – хозяин уходит, ничуть не смущаясь.
Сострадание – это болезнь. От него надо лечиться. Но мне очень хочется как-то помочь этому мужику. Он не пошел попрошайничать. Он действительно хочет работать. И пытается устроиться на работу. Большая редкость по нынешним временам. А вообще сострадание – разновидность высокомерия. Господь свидетель, я не могу помочь даже себе самому, так с чего я решил, что сумею помочь другим? Я смотрю на этого мужика. Он – это я. Еще один безнадежный неудачник сорока с чем-то лет. При полном отсутствии всяческих перспектив.
Мне вдруг приходит в голову, что в Церкви тяжеловооруженного Христа никак не охвачена область мирских развлечений. А тут в общем есть, где развернуться. Почему бы нам не устроить маленькую вечеринку, безотносительно всякой религии? Пикник с барбекю? Скромный банкет? Со всякими вкусностями, чтобы завлекать пилигримов?
– Я слышал, вы ищете работу, – обращаюсь я к бритоголовому.
– Да, ищу, только никак не найду. Я Шафран. Все меня так называют.
Мы пожимаем друг другу руки, и я беру у него номер телефона.
– Вы из тех, кто разбирается что к чему и соображает своей головой, – говорит он. – Большая редкость по нынешним временам.
Видимо, это был комплимент. Но комплимент, сказанный таким тоном, воспринимается как оскорбление.
– И это неправда, что я пытался избить всех своих работодателей, – заверяет меня бритоголовый.
По дороге домой я вижу практически бездыханное тело, распростертое на тротуаре в странной изломанной позе. Судя по живописным лохмотьям, это самый обыкновенный бомж. Просто валяется пьяный. А что, если нет? Я уже проехал вперед до конца квартала. И хочу ехать дальше, но не могу. Разворачиваюсь, еду обратно. Глушу мотор, выхожу из машины. Склоняюсь над стариком, беру его руку, пытаюсь нащупать пульс. Пульса нет. Кожа холодная и восковая.
Мимо проходят три черных подростка.
– Он что, дохлый? – спрашивают со смехом.
Когда человек пройдет мимо и не предложит помочь – это еще как-то можно понять. Но зачем же смеяться?! Достаю телефон, вызываю скорую.
Скорая подъезжает минут через пятнадцать. Врачи с подозрением поглядывают на тело, лежащее на тротуаре.
– Это вы нас вызывали? – спрашивают у меня чуть ли не обвиняющим тоном.
Они настороженно озираются, словно боятся, что на них кто-то набросится. С большой неохотой подходят к телу. В принципе, мне уже можно ехать. Но я остаюсь. Я теперь вроде как отвечаю за этого старика. Врачи что-то делают с ним, и через пару минут он открывает глаза. Он не умирал от сердечного приступа, а просто напился и лег проспаться.
– Этот мужчина о вас беспокоился, – говорит кто-то из врачей, указывая на меня. Старый алкаш даже и не глядит в мою сторону, не говоря уже о том, чтобы сказать мне “спасибо”. Зря я так распсиховался на тех чернокожих ребят. Они были правы, а я неправ. Проходи мимо и смейся. Такова жизнь.
Я договорился с Гертом, что он придет на воскресную службу и расскажет о своей чудесной кружке. Однако в субботу вечером, когда я уже собираюсь закрывать церковь и ехать домой, Герт звонит мне на мобильный и говорит, что его завтра не будет.
– Ты только не обижайся, Тиндейл. Но с таким чудом мне нужна церковь побольше. Я теперь буду работать с сестрами Фиксико.
