Она располагается в двух-трех футах под поверхностью, в виде образований, консистенцией напоминающей чугун. Ни один плуг не в силах пройти сквозь нее, она совершенно не пропускает воду, в результате чего почва заболачивается. Деревья на такой почве не растут, - если корень касается этого вещества, дерево умирает.
Чем оно является, я не знаю; поговаривают, это какое-то соединение марганца. Зато знаю несколько мест, которые, по причине присутствия в них черного барана, вместо пышных лугов представляют собой унылые пустоши.
- Нет, Гвен, - печально сказала ее мать, - у тебя нет возможности войти, пока ты не избавишься от черного барана внутри себя.
- Прекрасно, - сказал я, хлопнув себя по коленям. - Мне показалось, что я узнал это образование, и оказался совершенно прав.
- И как же мне избавиться от него? - спросила девушка.
- Гвендолин, тебе следует войти в тело малышки Полли Финч. Она умирает от скарлатины, ты должна войти в ее тело, и тем самым избавишь себя от черного барана.
- Матушка, но ведь Финчи - простые, неприметные люди.
- Тем выше для тебя вероятность избавиться от черного барана.
- К тому же, мне восемнадцать, а Полли - десять.
- Тебе нужно будет стать маленьким ребенком, чтобы войти в нее.
- К тому же, я ее не люблю. Есть ли другой способ?
- Если ты не сделаешь так, как я тебе говорю, ты останешься в темноте. Поспеши, Гвен, иначе время будет потеряно безвозвратно; тебе необходимо перейти в тело Полли Финч до того, как оно охладеет.
- Хорошо. Я сделаю так, как ты говоришь.
Гвен Венвилл повернулась и пошла по дорожке рядом с матерью. Шла она неохотно, у нее был рассерженный вид. Они вышли с кладбища, пересекли улицу и скрылись в доме, в верхних окнах которого виднелся слабый свет.
Я не последовал за ними, а прислонился спиной к стене. В голове пульсировало. Возможно, мое падение оказалось не столь безобидным, как показалось поначалу. Я положил ладонь на лоб.
Передо мной будто открылась книга - книга жизни Полли Финч, - точнее, души Гвендолин в теле Полли Финч. Я видел перед собой всего лишь одну страницу, на которой двигались изображения.
Девушка ухаживала за своим маленьким братиком. Она пела ему, играла с ним, разговаривала, кормила хлебом с маслом, данным ей на завтрак, и следила, чтобы он ел; утирала нос и глаза своим носовым платком, даже танцевала, держа его на руках. Он капризничал, но ее терпение, ее добродушие не пропадали втуне. Капли пота выступили у нее на лбу, она изнемогала от усталости, но сердце ее пылало любовью, и любовью светились глаза.
Я отнял руку от головы. Она горела. Я приложил ее к каменной скамье, чтобы охладить, а затем снова прижал ко лбу.
Передо мной словно бы появилась другая страница. Я видел Полли в лавке ее овдовевшего отца. Она выросла; я видел, как она, стоя на коленях, мыла пол. Звякнул колокольчик. Она отложила мыло и тряпку, раскатала рукава, встала и вышла к прилавку, обслужить клиента, пришедшего купить полфунта чаю. Затем снова вернулась к прерванной работе. Снова дребезжание колокольчика, она снова вышла к прилавку; на этот раз пришел ребенок, приобрести на пенс лимонных капель.
Ребенок ушел, появился ее младший брат, плакавший навзрыд - он порезал палец. Полли взяла кусочек легкой прозрачной ткани, разорвала и перевязала порез.
- Успокойся, Томми! Не плачь. Я поцелую ранку, и скоро все пройдет.
- Полли! Мне больно! Больно! - всхлипывал мальчик.
- Иди ко мне, - сказала сестра. Она подвинула низкий стул к камину, посадила Томми к себе на колени и стала рассказывать ему историю о Джеке, Победителе Великанов.
Я убрал руку, и видение исчезло.
Я приложил ко лбу другую руку, и передо мной опять появилась сцена из жизни Полли.
Теперь это была женщина средних лет, у нее был собственный дом. Она собирала своих детей в школу. У детей были радостные, сияющие лица, волосы аккуратно причесаны, а фартучки - белые, как снег. Один за другим они подбегали, чтобы перед уходом поцеловать ярко-вишневыми губами дорогую мамочку, а когда последний из них выбежал, она немного постояла в дверях, глядя им вслед, затем повернулась, достала корзинку и высыпала ее содержимое на стол. Здесь были чулки маленьких девочек, нуждавшиеся в штопке, рваные курточки, требовавшие починки, брюки для мальчиков, которые нужно было подшить, и носовые платки, которые нужно было постирать. Большую часть дня она провела с иглой в руке, затем убрала одежду, часть которой привела в приемлемый вид, подошла к кухонному столу, взяла муку и начала месить тесто, а затем раскатывать его, чтобы приготовить пироги для мужа и детей.
- Полли! - раздался голос снаружи; она бросилась к двери.
- Входи, Джо! Твой обед в духовке.
- Должен сказать тебе, Полли, что ты лучшая из жен и самая замечательная мать во всем графстве. Честное слово! Это был счастливый день, когда я сделал предложение тебе, а не Мэри Маттерс, которая строила мне глазки. Какая же она неряха! Право слово, Полли, если бы она стала моей женой, я наверняка не вылезал бы из трактира.
Я увидел мать Гвендолин, стоявшую рядом со мной и смотревшую на эту сцену, я услышал, как она произнесла:
- Нет больше черного барана, теперь она может получить ключ.
Все исчезло. Теперь я мог подняться и продолжить свой путь. Однако не успел я покинуть скамью, как увидел местного приходского священника, не спеша шедшего по дорожке; вдруг он остановился и начал рыться в карманах пальто, приговаривая:
- Черт возьми, куда это я задевал ключ?
Преподобный Уильям Хексуорт был человеком, приятным во всех отношениях, которого епископ частенько ставил в пример остальным. Он не был человеком, строго придерживавшимся церковных правил, но, вместе с тем, и вполне светским. Он говорил о себе, что придерживается золотой середины. Он держал собак, был знатоком лошадей, увлекался спортом. Охоте он предпочитал рыбную ловлю. Общество любило его за безупречное поведение, иногда он выступал в качестве мирового судьи.
Как только луч из замочной скважины упал на него, мне показалось, что весь он представляет собой единственно черного барана. Он двигался очень медленно, неуверенным шагом.
- Будь я проклят! Куда же делся ключ? - бормотал он.
Из могил показалось множество мертвых прихожан, которые преградили ему путь на крыльцо.
- Погодите, ваше преподобие! - сказал один. - Вы ведь не пришли ко мне, когда я умирал.
- Но ведь я послал тебе бутылку моего самого лучшего портвейна, - возразил пастор.
- Да, сэр, и я очень благодарен вам за это. Но портвейн - лекарство для желудка, а мне нужно было лекарство для моей души. Вы не прочитали надо мной молитву. Вы не призвали меня к покаянию за недостойную жизнь, вы позволили мне уйти из жизни, обремененным грехами.
- А я, сэр, - сказал другой, представ перед мистером Хексуортом, - я был молодым человеком, вел распутную жизнь, и вы никогда не сделали попытки удержать меня; вы никогда не говорили со мной, не предупредили о том, что меня ждет, не дали разумные советы, которым я мог бы следовать. Вы просто пожимали плечами и смеялись, вы говорили: он молод, пройдет время, перебесится.
- И нас, - закричали остальные, - и нас вы никогда не наставляли на путь истинный.
- Помилуйте, - возразил священник, - но разве не я читал вам проповеди дважды по воскресеньям?
- Да, это правда. Но вы ничего не дали нам из вашего сердца, - только из вашего кармана и из книг в вашей библиотеке. А потому, сэр, ваши проповеди никогда никому ничем не помогли.
- Мы были вашими овцами, - гомонили другие, - а вы отпускали нас бродить, где нам вздумается! Вы, похоже, и сами не знали, как привлечь нас в лоно церкви.
- А мы, - говорили третьи, - хоть и посещали церковь, но все хорошее, что когда-либо получали, исходило от других священников, и никогда - от вас.
- Что же касается нас, - кричали в толпе, - то мы вообще, из-за вашего небрежения, обращались к другой церкви. Вы больше заботились о том, чтобы ваши собаки были вымыты и причесаны, чтобы ваши лошади были хорошо ухожены, но никак не о наших душах. Вы - рыбак, но ловите форель, а не человеков. И если некоторые из нас все же вернулись к истинной церкви, то это вовсе не благодаря вам, а скорее вопреки вашему небрежению.
