Ознакомительная версия.
Через желудок воспринимаю, через магазин.
Как на эти рубли смогу жить – так буду, и телеграмму сдам в правительство: «Начал жить. Чувствую правительство, чувствую».
А пока читаю в газетах: «Правительство приняло решение самое решительное среди всех решений…»
Всё! Пошел чё-ньть на ужин добывать.
Нашу жизнь характеризует одна фраза: «Так больше жить нельзя!»
Вначале мы ее слышали от бардов и сатириков, потом от прозаиков и экономистов, теперь от правительства.
Наш человек эту фразу слышал триста лет тому назад, двести, сто и, наконец, семьдесят лет назад сделал так, как ему советовали, ибо так больше жить нельзя… С тех пор слышит эту фразу каждый день.
Убедившись, что эти слова перестали быть фразой, а стали законом, не зависящим от образа жизни, он повеселел. Как бы ты ни жил, так больше жить нельзя.
А как можно? Тут мнения делятся. Там, за бугром, вроде живут неплохо, но так жить нельзя. Кроме того, с нами находятся крупные работники, которые и твердят, что так, как там, нам жить нельзя, и мы уже один раз отказались, и мы должны мучиться, но держать слово.
На вопрос: – Там есть есть чего?
– Есть чего?
– Одеть есть чего?
– Есть чего.
– Пить есть чего?
– Есть чего!
– Так почему – так жить нельзя?..
Тут они багровеют, переходят на «ты», а потом тебе же про тебя же такое, что ты долго мотаешь головой и ночью шепчешь: «Постой, я же в шестьдесят пятом в Казани не был…»
В общем, как там – жить запрещено, а как здесь – жить нельзя. Поэтому сейчас с таким же удовольствием, с каким раньше публика наблюдала за юмористами, балансирующими между тюрьмой и свободой, так сейчас – за экономистами, которые на своих концертах объясняют, почему как здесь жить нельзя, а как там – не надо.
Потому что, мол, куда же мы тогда денем тех, кто нам мешает, их же нельзя бросать, нам же их кормить и кормить.
Потому что это их идея жить, как жить нельзя, куда же мы авторов – неудобно.
Билета на концерты виднейших экономистов не достать, хохот стоит дикий. Публика уже смеется не над словами, а над цифрами.
Тут соберут, там потеряют.
В магазинах нет, на складе есть на случай войны.
Тогда давайте воевать поскорей, а то оно все испортится.
И что в мире никто мороженое мясо не ест, только мы и звери в зоопарке, хотя звери именно не едят, только мы.
Вот я и думаю, а может, нас для примера держат. Весь мир смотрит и пальцем показывает:
– Видите, дети, так жить нельзя!
Так как раньше – жить нельзя. Теперь как теперь? Вопрос, на первый взгляд, простой: живи, и все. Если выживешь. Договорились, что мы умираем раньше всех. Об этом мы договорились. Умираем, чтобы сконцентрировать, а не растягивать процесс. Умираем раньше, причем намного, иначе договариваться не стоило. Сделать ярче короткую, но яркую – таким бывает экран неисправного телевизора – жизнь и ослепительную точку в конце.
Борьба с населением подходит к концу. Все от них отмежевались, и народ остался один.
Население, предупрежденное, что никак не пострадает, игнорирует предупреждения.
Борьба с пенсионерами тоже подходит к концу. Давно было ясно, что им не выжить. Им и не надо было начинать. В принципе с ними разговор окончен. Либо они идут в структуры, и вертятся, и крутятся, либо не мешают.
Как? – это их дело.
Всем видно, что от любых постановлений правительства они страдают в первую очередь.
То есть ничего нельзя постановить.
Как бы ни высказался Центральный банк – опять встревоженные лица стариков. Кажется, у них это единственное выражение лица. Видимо, от стариков надо избавляться еще в молодые годы.
Говорят, что и дети страдают.
Кто-то это видел.
Значит, надо избавляться и от них.
Детей и стариков быть не должно.
Как они этого добьются – это их дело. Оставшееся население не сможет помешать реформам, и жизнь изменится к лучшему, что она и делает, хотя и незаметно для участников процесса.
Это как часовой механизм.
Большая стрелка – законы парламента. Минутная – распоряжения правительства. А ремень от часов – изменение жизни к лучшему. Как видим, они тесно связаны между собой.
Операция отъема денег, проводимая над населением раз в два-три года, болезненна, но необходима. Как кастрация котов. Она их делает домашними и доброжелательными. Кастрированный, конечно, на крышу не полезет, но в марте сидит тихо.
Единственное, чего бы хотелось, – чтоб население встретило эту операцию с одобрением. Думается, что третий отъем денег через два года так и будет встречен и никакой неожиданностью ни для кого уже не будет.
А при условии отсутствия стариков, женщин и детей хотя бы на переходный период все проблемы будут решены быстро, и жизнь станет яркой и короткой без ненужной старости и детства, как и было обещано в начале этого рассказа.
Простите меня за то, что я был, а вы не были в Японии.
Страна напоминает новый только что распакованный телевизор. В магазинах именно та музыка, которую я люблю. Страшная жара и духота, но только на улицах. За любой дверью прохладно. Слова: «Нельзя ли подогреть пиво: у моего друга болит горло», – поставили официанта в тупик навсегда. В жизни не видел таких растерянных людей.
Машины, как люди, разные все. Мотоциклы и грузовики красивы сильной мужской красотой, блестя никелем, как потом.
Сусичная – это закусочная. Суси – закусочки на блюдечках, но об этом потом.
Когда входишь в гостиницу, во-первых, всюду двери открываются сами, во-вторых, все служащие, стоящие, бегущие, идущие, кланяются и говорят: «Good afternoon», и ты говоришь что-то типа: «Эскюз ми». А когда входишь в кафе, официанты и повара страшно кричат: «Добро пожаловать!» Они криками приветствуют входящего.
Новая страна. Иду и думаю о том, что проиграть войну не главное, главное – кому. Это очень, очень важно – выбирать себе победителя. И после того, как вы побеждены, он сам устраняет ваших правителей, его лучшие умы разрабатывают для вас форму правления и образ жизни. Он снабжает вас самым необходимым – и вы начинаете. Конечно, можно быть японцами, но, ей-богу, необязательно. От нации, невзирая на все гордые вопли, мало что зависит. Я видел три вида немцев. ФРГ… ГДР… и СССР…
А когда летишь из Шереметьево во Франкфурт – полный самолет наших колхозников в мятых костюмах, шляпах, в платочках, хустынах, вязаных кофтах и восходовских сандалиях на черных мозолях, с отечественной хмуростью и подозрительностью: «Зигфрид, иды-но сюды. Та дэ ж ты сховалась, Эльза?»
Три вида немцев. Три вида корейцев. Два вида армян. Три вида евреев. Как и русские, приезжающие к нам из Парижа, кладущие руку на наши перила после некоторого раздумья.
Но ничего, мы идем своей дорогой. Вернее, мы где-то рядом со своей дорогой. И пытаемся попасть, мучительно целясь. В конце концов, не так важно, что есть в магазинах, хотя это главное. Важно, какие лица у населения. Когда ни одного плачущего, ни одного хмурого за семь дней непрерывных хождений, ни одной драки за много лет – такое количество подозрительно счастливых японских лиц, конечно, раздражает.
Кстати… В Москве, в Одессе появилось много машин, где наши люди сидят справа. Это они… Машины шести и семи лет по 200–300 инрублей, то есть – иных рублей. Один наш купил за 70 рублей, выволок на буксире – завелась. 30 рублей отправка до Ильичевска.
Спасибо Горбачеву! Мы там все с циркачами и моряками пили за его здоровье. Только не дай бог ему остановиться. Всем гроб! Мгновенно. Как на лету. Как в драке. Вперед. Сзади мы были. Вперед. Землю раздать. Заводы раздать. Все, что берут, – раздать. Хуже не будет. Хуже не может быть. С бандитами – железной рукой. Честным – свобода. Кто работает, тому свобода. Расти, торгуй, выезжай, приезжай, зарабатывай, строй, вкалывай. Как сказали нашему в Америке: «Я вам плачу 10 долларов в час. Хотите – работайте 8 часов, хотите – 10, хотите – 12, ваше дело».
Япония – только повод для тяжелых раздумий. Огромный аквариум на вечерней улице, светящийся, успокаивающий. Рыбы с человеческими лицами. Молчаливые, озабоченные. Здание, опоясанное зеркальными галереями-эскалаторами. Мусорные машины со светящимися сзади транспарантами: «Извините, идет уборка мусора».
Двери в квартирах металлические. Вода в унитаз после спуска заливается через кран сверху, крышка бачка в виде раковины, и ты моешь руки водой, наполняющей бачок. Сзади в номере машины цифра мощности двигателя. «Не уверен, не обгоняй…»
Вы просрочили визу. Забыли, прозевали. Клерк извинится, возьмет паспорт сам, обойдет все кабинеты и вернет паспорт с благодарностью. Конечно, это издевательство над советским человеком.
Из тысячи машин в пробке ни одна не заглохла.
Попросили тут наши молодого японца сбегать за водкой:
– Не могу, мне нет восемнадцати.
– А ты скажи, что тебе двадцать.
Ознакомительная версия.
