И Юре говорю шепотом:
– Юр, – говорю, – гляди, какие светильники. Я б себе на кухню от такого не отказался. А ты б отказался?
А Юра глаза закрыл, на спинку откинулся.
– Мишань, – говорит, – отдыхай со светильниками. Дай я кайф словлю.
А эти знай смычками выпиливают. Ти-ти-ти-ти-ти! Как заводные! Я колонны подсчитал. Красивые колонны, мраморные. Я Юру в бок толкаю, говорю:
– Юр, погляди, колонны какие!
А он уже все – спи, моя радость, усни. А тут еще сзади шикнули, что, мол, тихо, товарищ.
«Товарищ». Тамбовский волк, думаю, тебе товарищ. Тихо ему. Да на, сиди, слушай своих музыкантов бременских, не расстраивайся.
Только не надо на меня шикать. Не надо себя надо мной ставить, понятно? У меня не хуже, чем у тебя, билет, понял? А сижу даже ближе!.. Ти-ти-ти да ти-ти-ти. Они тут умные все. Вон, вроде Коли... Корешок тоже. Уж лучше бы совсем зашился бы... И эта тоже сидит со своим Лифшицем... Знаем... Сама-то – смотреть не на что... Позвонки одни с очками... А эти все себе наяривают. Ти-ти-ти... Быстро так и, главное, все вместе. Ти-ти-ти, ти-ти-ти... А потом вдруг раз – стоп машина!
Я думал, все. Но гляжу – не хлопает никто. Я один хлопал... Оказалось, нет, не все. Оказалось, это у них пауза, понял, ну, пере-курчик такой. И тут же обратно смычки подняли – и поехали. Только уже не быстрое, а наоборот, тягучее-тягучее и жалостное... Такая грустная музыка, честно, у меня даже в животе засосало... Чего, думаю, это он такое жалостное сочинял, Вивальди этот... Жизнь, наверное, хреновая была... А может, за деньги... Эти вон тоже небось не за красивые глаза, тоже небось имеют со своих скрипочек... А которые в зале – они-то чего?.. За свои же деньги, в выходной. И чтоб такое грустное... Дома больно весело, что ли?.. А эти, музыканты бременские, все играют, аж глаза позакрывали... Конечно, чего же не постараться... Колонны, светильники, духами пахнут... Конечно... А вот поставить их с восьми до пяти... И вентилятор не работает. Или когда в ночь... А так-то каждый бы мог... Думаешь, я б не мог?.. Да я, может, еще в пионерлагере в хор хотел, да неохота было... А то сейчас бы, может, сидел бы, как вон лысый со скрипкой здоровой, и дуриков расстраивал. И чувствую, чего-то у меня внутри такое поднимается, прямо не знаю чего... Играют, глаза закрыли... Да на, тоже закрыть могу... Охота мне на вас на всех смотреть... Насмотрелся... Возьму, думаю, и уйду со своей шараги. Заявление на стол – и в гробу видал... Чувствую, такое внутри расстройство... Как тогда, в общаге... Пришел к Надьке, сидим... Все путем... Она взяла и цыган поставила... Всегда ставила – ничего, а тут расстроилась... Я говорю: «Надь, чего ты? Ну чего ты, Надь?» Сидит, плачет. Я говорю: «Да ты чего?» Она говорит: «Жалко». Я говорю: «Кого жалко, Надь?» – «А всех», – говорит. Ревет, и все... Потом ничего, отошла... Повеселела... «Когда поженимся?» говорит. Ну тут я расстроился... И вот вспомнил – тоже так обидно стало... Жизнь, да?.. Вот так ходишь, гуляешь, пиво пьешь... Потом закопают тебя – и гуд бай, Вася... Чего жили-то? Умрем все. И Колька умрет. И Юрка. И эти музыканты бременские. И со спиной голой... Тогда уж духами не попахнешь... Вот тебе твоя филармония... И до того грустно стало! До того жалко! Прямо взял бы всех да поубивал!.. Прямо чувствую: еще немного – и не знаю, чего сделаю, но только с резьбы соскочу!..
И эти бременские как почуяли. Остановились на момент, потом как рванут – быстрей, быстрей, прямо взвились штопором, смычков не видать! И вдруг раз – и амба!
И со всех сторон сразу: «Браво! Бис!» И хлопают все. И Юра от грохота проснулся, подскочил.
– Старшина! – кричит. – Отпусти руки!..
И – в слезы! Видать, страшное приснилось ему. Еще хорошо, в шуме не разобрал никто. Я его в бок: очухайся, Юра! А он со сна не соображает ничего, только слезы по лицу размазывает. Как я его на антракт из зала выволок – не помню. Спустились с ним вниз, где курилка.
Я к стенке его приставил, а он все всхлипывает.
– Ай, елки! – говорит. – Ну, елки, а?! Я его отвлечь пытаюсь.
– На, – говорю, – Юр, покури! И папиросу ему в зубы сунул. И тут вдруг эта подходит, ну, которая со мной сидела. На Юру поглядела и говорит:
– Да-да, – говорит. – Понимаю вас. Я тоже не могла сдержать слез. Особенно вторая часть. Закроешь глаза – и как волшебный фонарик в ночи, правда?
А этот стоит, весь в слезах, из носу дым валит.
И тут, вижу, появляется Коля. И робко так вдоль стеночки к нам направляется. Ну, та увидала Колин фонарь – про свой забыла, пошла в другое место курить.
А Бетховен шага за два встал, на нас глядеть боится.
Я Юре говорю:
– Успокойся, Юр, не расстраивайся. Ты же не виноват, правда? Мы ж сюда другу нашему ходили помочь. Нашему товарищу Коле.
А Коля потоптался, потоптался, потом все же подходит и так это неуверенно говорит:
– Тут, это... На второе отделение вроде необязательно... Я узнавал...
И уже голос у него и глаз нормальные, уже видно, что осознал он себя.
Я Юре говорю:
– Видишь, Юр. У товарища Коли организм с одного отделения в себя пришел. Это ж главное, Юра. А нам с тобой чего – у нас еще семнадцать копеек.
Тут звонки дали, народ в зал устремился, на второе отделение. Ну и мы с Юрой устремились – на улицу. Идем с ним, и Колька тоже идет, но чуток на расстоянии. Он опасался – чего мы ему сделаем.
Возле дома Юра вдруг встал, ногой топнул и говорит:
– Ну, елки, а? Вот елки, скажи?! Я говорю:
– Ничего, Юр, не бери в голову. Прорвемся.
А Коле говорю:
– Я тебе вот что, Коля, скажу: я тебя предупреждать больше не буду. Но только если у
тебя еще хоть раз организм сбесится – ты лучше с этого дома съезжай. Я сказал.
Ну, Коля, конечно, обрадовался, что мы его простили, и говорит:
– Так как насчет общаги, мужики? Может, давай займем у кого и сходим?
Юра только поглядел на него. А я говорю:
– Чего в общагу-то, Коль? Ну чего там, в общаге? Домой пойду. Спать буду.
И пошел домой.
Долго спал. До вечера. А потом опять заснул. И во сне все мысли разные снились. Про Надьку, и про шарагу нашу, и про Кольку, и про Вивальди этого. Чего, правда, такое грустное сочинял? Хотя, может, во втором отделении веселей было? Хотя вряд ли, конечно.
В общем, сгорел выходной.
1985
Когда теперь меня спрашивают, что главное для актера кино, я отвечаю: найти себя. А чтобы найти – искать, а искать – значит пробовать. Вернее пробоваться... Ах! Если бы вы знали, что это такое, когда режиссер впервые говорит тебе: «Я хочу попробовать вас на главную роль!» Да, он так и сказал! Он сказал: «Правда, придется попробовать еще трех актрис на главную роль!» Да, он так и сказал! Он сказал: «Правда, придется попробовать еще трех актрис, но это для проформы, чтобы худсовет мог сделать вид, что они там что-то решают... Но снимать я буду только вас!» У меня даже глаз задергался! От волнения у меня всегда... А тогда – я была настолько наивна!.. Я еще не знала тогда, что человечество делится на две половины: на честных людей и режиссеров. Я уже потом узнала, что каждой из тех трех он тоже сказал, что снимать будет только ее. Так что каждая из нас была за себя спокойна. И режиссер был за себя спокоен – он с самого начала знал, что снимать будет только свою жену...
Теперь – если кто не знает, что такое пробы. Это значит – снимают какой-то эпизод будущего фильма с разными актерами, чтобы потом сравнить и взять того, кто хуже всех. Причем если речь идет о главной героине, то сто процентов – режиссер будет снимать на пробах любовную сцену. Моя сцена была такая: я признавалась главному герою, что люблю его. Он говорил, что любит другую. Я должна была зарыдать, потом крикнуть: «Подлец!» – и дать ему пощечину. Очень жизненно. Режиссер сказал: «Мне репетировать некогда, найдите партнера и порепетируйте сами».
Я репетировала дома. Партнером был мамин муж. Я его не выносила. И как только мама могла?..
Я с ненавистью глядела ему прямо в глаза и говорила: «Я вас люблю!» Он меня очень боялся. Он съеживался и, запинаясь, бормотал, что любит другую. Я рыдала так, что в стену стучали соседи. Потом кричала: «Подлец!» – и с наслаждением отвешивала пощечину. После каждой репетиции он шел на кухню отдышаться. Там тихо плакала мама. Она считала себя виноватой перед нами обоими.
В общем, мне казалось, к пробам я готова. Но когда я узнала, кто будет моим настоящим партнером... у меня задергались сразу оба глаза... Это был не просто известный... Это был... Ну в общем, на площадке от ужаса у меня пропали слезы... Уж я и на юпитер смотрела, чуть не ослепла, и щипала себя за бедро – потом были жуткие синяки, – и ничего! Ни слезинки! А уж когда дошло до пощечины... Дубль, второй, третий – не могу! Режиссер уже орет: «Да пойми ты! Он же тебя унизил! Он же любовь твою предал! Он же гад! Неужели ты гаду по морде дать не можешь?!»
Я и так уже ничего не соображаю, а после этого у меня еще и горло перехватило. Ну, снова начали. И вместо «Я вас люблю» у меня вышло какое-то «Яй-юй-ююю...». Ну и тут партнер не выдержал. Он режиссеру сказал, что он тоже любит кое-что. Например, он любит, чтобы с ним пробовались нормальные артистки, а не что-то икающее, мигающее и хрипящее... Я в таком шоке была, даже не сразу поняла, о ком это он... Зато когда до меня дошло... На нервной почве все получилось – и крик, и слезы!.. А уж что касается пощечины... В общем, только через неделю он мог сниматься...
