– Кукла Юля-Чистюля переходит седьмому отряду!
В седьмом – ликование, во втором, нашем, – скорбные вздохи.
– Кто спит в первой палате?! – шипела воспитательница. – А еще девочки – будущие матери!
Я незаметно отступила за спины товарищей.
Вадька Солнцев – лучший друг и соратник – пригнулся к моему уху.
– Ну что, идем сегодня Мою дрессировать?
– Идем. Мне Матвеев булку с маслом в дурака проиграл. Ты выходи после завтрака и стой под окном – я тебе скину.
Интерполыч строго следил, чтобы пионеры ничего не выносили из столовой: он боялся, что у нас в палатах заведутся мыши (хоть мы не возражали). Тем не менее контрабанда процветала. Ловля рыбы, вызывание гномиков, карточная игра – все это делалось «на хлеб».
Мы с Солнцевым нуждались в хлебе особенно – мы надеялись с его помощью приучить Мою убирать за нас территорию.
Во время «Веселых стартов» я заманила ее за трансформаторную будку, украшенную плакатами: «Не влезай – убьет!» и «Пионер растет смелым».
Моя влюбленно смотрела на бутерброд.
– Видишь пустую бутылку? Неси ее сюда!
Глаза Мои светились преданностью и полным непониманием.
– Фас бутылку! А я тебе хлеба с маслицем дам!
– Моя, ты дура! – кипятился Солнцев. – Тебе русским языком говорят: фас!
Ни уговоры, ни угрозы не помогали: Моя соглашалась приносить только палки, которые мы сами же ей и кидали.
После обеда был скандал. Василь Василич носился, как казнокрад перед проверкой, орал на вожатых, но причину гнева не объяснял.
– Всех повыгоняю! На секунду отвернуться нельзя!
Что случилось, мы узнали, вернувшись к корпусу. У крыльца, виляя хвостом, сидела Моя, а рядом валялась поллитровка, только что привезенная Василичем из сельпо.
Перед родительским днем нас погнали на сбор лекарственных трав. Это называлось «трудовой десант».
– Все организованно выходим на мать-и-мачеху! – кричали вожатые фельдфебельскими голосами.
Интерполыч бегал между отрядами и проверял наличие головных уборов. Моя восторженно носилась за ним.
Солнце в небе, пот на лбу, скука в сердце. По зеленому склону, как жуки, ползли пионеры.
– Кто сдаст меньше всех травы, того не отпустим на родительский день! – подбадривало нас руководство.
Мы знали, что это вранье, но нам все равно было страшно. Родительский день для пионера – все равно что побывка для фронтовика.
– О, буренка! – внезапно заорал Солнцев.
Со стороны дороги на мать-и-мачеховое поле забрела одинокая корова. У нее были большие глупые глаза и шкура, похожая на черно-белую карту. Забыв про все на свете, мы ринулись к ней.
– Назад! Она кусается!
Интерполыч метался, растопырив руки, но мы обходили его с флангов. Мы любим коров! Нам нужно срочно погладить это прекрасное животное! Мы хотим отдать ей нашу мать-и-мачеху!
Корова несколько секунд смотрела на нас, а потом бросилась наутек. За ней, скуля и подвизгивая, понеслись Моя и пионеры. Следом – воющее начальство.
Мы не зря играли в «Зарницу». По всем правилам военного искусства мы взяли корову в тиски и прижали к реке. Спасаясь от дураков, она запрыгнула на стоящий на берегу трактор и замычала, вызывая подмогу.
– Ах вы, нехристи!
Почтальонша Анфиса бежала к нам, размахивая хворостиной.
– За что?! – только и успел охнуть Интерполыч.
Подхватив ситцевую юбку, Анфиса вскарабкалась на трактор.
– Никому в город звонить не дам!
Атака тут же захлебнулась. Анфисин телефон был единственным средством связи с Большой землей.
Родительский день. Всех моих подружек давно разобрали, и я одна осталась сидеть на воротах при въезде на территорию. Как выяснилось потом, папа забыл, в какой лагерь сдал ребенка, и приехал совсем не туда.
– А ты что, интернатская?
Ко мне подошел Стас Сундуков – вожатый из четвертого отряда. Девятнадцать лет, майка с иностранным словом и кеды сорок третьего размера – он был очень интересный молодой человек.
Я тоже не была девочкой-ромашкой. Я уже два раза ходила на кино «до шестнадцати», и мне разрешали гулять до десяти.
Видит бог, я не хотела изменять Запаскину. Но у меня не было выбора. По ночам все девчонки в нашей палате рассказывали про своих пацанов: Ольга ждала парня из армии, Светка переписывалась с кубинцем, а Нонка вообще была целованная. Я же, как дура, притворялась, что сплю.
– Ничего и не интернатская, – гордо отозвалась я. – У меня просто дел по горло. Мне некогда с родителями шастать.
Стас стоял и задумчиво плевал на землю. «Интересуется!» – пронеслось у меня в голове.
Я принялась развивать успех.
– А меня в редколлегию назначили. Велели всем сотрудникам к концу смены открытки нарисовать.
Вообще-то редколлегией у нас была Нонка, но Стас вряд ли стал бы это проверять.
Он лениво пнул створку ворот, и я со скрипом уехала в сторону.
«Он меня катает!»
Некоторое время мы молчали.
– Тебе лет-то хоть сколько? – спросил наконец Стас.
Я улыбнулась, как учила Нонна.
– Пятнадцать.
– Да-а? Сегодня вечером танцы в клубе будут. Небось придешь?
– Ага! А ты?
– Ну и я пойду.
– Нонка! – чуть не плакала я. – Меня Сундуков на танцы пригласил!
– Как?!
Получив необходимые советы, я помчалась договариваться насчет гардероба.
Нонкина ярко-розовая кофта, Светкина юбка в полоску, Валькины туфли почти на каблуках… Стрелки на глазах наводили всей палатой – цветными карандашами из запасов редколлегии.
На танцплощадке гремела музыка. Малышня носилась вокруг старших, нарушая нам всю атмосферу.
С бьющимся сердцем я протолкнулась внутрь круга и сделала несколько изящных взмахов руками… Стасика нигде не было видно.
– Он на сцене! – прокричала мне на ухо Нонка.
Я обернулась: мое счастье сидело на ступеньках и курило. Носы его тапочек были протерты, из них торчали салатовые носки.
Я набрала в легкие воздуха и пошла навстречу судьбе.
– Привет!
Стас оглядел меня – нарядную, как цветок.
– Ты чего руками-то махала? Комары зажрали?
Я не сразу сообразила, что это он о моих эротических па.
– Ага, – обреченно соврала я.
Танцевать я никогда не умела. Это мой крест еще с детского сада – меня даже в снежинки под Новый год не брали.
– На, затянись! – Стасик великодушно передал мне окурок. – Сигареты – первое средство от комаров.
Мы сидели на виду у всего лагеря и курили один бычок на двоих. И никто нам ничего не сказал.
На следующий день на асфальте перед столовкой кто-то написал: «Сундуков + Теньшова = любовь».
Я гордилась этим до конца смены. А на прощальном костре преподнесла Стасу открытку – срисованная с книжки Муха-цокотуха, коленопреклоненный Комарик и надпись: «Никто не забыт. Ничто не забыто. Лагерь им. Зои Космодемьянской».
Однодум
[2 октября 2005 г.]
Раньше я была книжным червем, а теперь стала интернетовским. Целыми днями брожу по разным сайтам. Это как семечки – раз начнешь, потом уже не оторвешься.
Мы со Сбышеком никогда не видились вживую, но уже несколько лет следим друг за другом в Сети. Сбышек – буржуй постперестроечного разлива. На чем делает деньги – непонятно. Живет себе в Сибири хозяином тайги: усадьба, дворня, псарня – все дела.
Сбышек – талант. Я каждый раз ухохатываюсь над его рассказами о миллионерских страданиях. Умен, красив. И в то же время с ним невозможно разговаривать, когда речь заходит о политике: что бы в мире ни происходило, у него во всем виновата «закулиса». Сбышек искренне верит, что Запад хочет развалить Россию и что в этом заключается смысл существования Америки.
Классика жанра: США загнивает, их ждет неминуемый крах, все американцы толстые и тупые (хотя это не мешает им «везде хозяйничать»).
Разубеждать его бесполезно.
– Ну приезжай в гости, посмотри, пообщайся с людьми! – кипячусь я.
Но Сбышек и не думает поддаваться.
– Ага. Чтобы меня стошнило прямо в аэропорту.
Так и дружим, считая друг друга фанатиками и жертвами пропаганды.
