Елена Езерская - Бедная Настя. Книга 8. Воскресение

Кивнув служанке — «Я выпью кофе в библиотеке», Анна бросила взгляд на столик для почты и вздрогнула: на серебряном круглом блюде с причудливым чеканным узором, напоминавшим рисунок на персидских коврах — райский павлин среди гранатовых деревьев, ее ждало письмо. Мгновение поколебавшись, Анна решила все же взять его с собой, чтобы прочитать в библиотеке, но вдруг остановилась и невольно отвела протянутую было за конвертом руку — безотчетное смятение возобладало в ее душе над здравым смыслом. Надеюсь, нет — умоляю, пусть будет оно не от Михаила, подумала, точнее, попросила Анна у небес.

Прошло почти два года со дня отъезда князя, и поначалу их переписка следовала обычным формальностям, каковые призваны соблюдать стороны, в силу своего родства объединенные утратой близких и неизбежными обязательствами по отношению к детям. Первое письмо пришло от Репнина по осени: перед тем, как ступить на палубу корабля, отправлявшегося вдоль тихоокеанского побережья к Камчатке — по пути следования возглавляемой им инспекции восточных и американских земель, князь успел набросатькоротенькое послание, в котором с вполне объяснимой сдержанностью вежливо просил Анну не оставлять заботами его сыновей и быть им матерью. Выражение «быть матерью», разумеется, носило фигуральный характер — Репнин, полагая, что Анне не известна последняя просьба Лизы, исполнение ее завещания отложил до лучших времен, ибо покаеще сердце его наполнено было печалью, а круговорот, каковой совершила судьба, сновасведя их с Анной, явился неожиданным и фатальным.

Репнин и прежде не любил перемены: необыкновенное и волшебное существовало только в его воображении, в реальной жизни все должно быть по-другому — просто, понятно и развиваться постепенно. Князь обожал эту длительность перехода от внутренней вибрации, от предчувствия к физическому ощущению, как он сам говорил — узнаванию кожей, но лишь в ее словесном выражении, подбирая сочетания для более благозвучной рифмы или наполняя содержание мимолетного эссе сентиментальными описаниями и поэтическими метафорами. Подобно большинству пиитов, не отмеченных печатью гениальности, но стремящихся к воплощению ее в самом себе, хотя бы по внешним приметам — в облике, манере говорить, Михаил, тем не менее, был далек от парадоксальности и по сути своей всегда оставался типичным обывателем. И потому переживал сейчас тяжелые времена.

Все случилось так стремительно — трагический уход Лизы, с которой впечатлительный и эмоциональный Репнин обрел душевный покой и жизненное равновесие, излом политических и придворных интриг, обративший его в изгнание, новая служба и, главное, неутихающее беспокойство мыслей, вызванное завещанием жены, — что сказать: Михаил был им потрясен, значит не сказать ничего. Предсмертное письмо Лизы, с которым Репнин никогда не расставался, взволновало и растревожило князя сильнее, чем он мог ожидать. И тогда оказалось, что прошлое не только не умирало, а все это время жило в его душе и сердце и теперь переродилось для воскресения с новой силой, и мощь этого чувства серьезно испугала Репнина.

Натура поэтическая, он был склонен к мистике и неизбежно в совпадениях обстоятельств видел тайные знаки судьбы, и потому неудивительно, что произошедшие с ним перемены заставили Михаила по-новому взглянуть на давние отношения с Анной и задуматься о справедливости древней мудрости о никем и ничем неугасимой первой любви. Лизу Репнин любил искренне и, как казалось ему, глубоко, но того волнения, той ревности, тех мучений и сомнений, что владели им, когда все существо его пылало чувством к Анне, между ними не было. И князь порою замечал, что испытывает неловкость перед милой и преданной ему Лизой за размеренность и повседневность их брака. Их совместная жизнь была лишена того напряжения страсти, что прежде превращала его восхищение Анной в восторг, его благоговение перед нею — в священный трепет. А ее доверие к Михаилу укрощало дозволенность, перерождая потребность близости в желание не столько обладать, сколько поклоняться.

И вот они опять связаны — и сильнее, чем прежде, ибо отныне их отношения скреплены для Репнина были клятвою, данною им жене перед ее могилою в Двугорском, когда, оставшись на фамильном кладбище Долгоруких один, князь припал к холодному мрамору обелиска и зарыдал, впервые за много лет открыв свое сердце для столь бурного проявления эмоций. Так плакал он лишь тогда, когда прозрел и понял, что Анна любит Владимира. Князь будто прощался, как и много лет назад, с юношескими надеждами, понимая, что молодость прошла безвозвратно вместе с ее мечтами и безусловной верой в возвышенные и романтические чувства. Так прощался он и с иллюзиями, что женитьба на Лизе принесет ему полное и вечное умиротворение, ибо надеялся прожить с нею в горе и радости, пока смерть не разлучит их в старости — тихой и счастливой.

Но более невыносимым для Репнина было осознание того, что лучшей кандидатуры в приемные матери для его осиротевших без материнской ласки детей кроме Анны не было. И князь испугался, что ясность этой мысли прорвется даже через владевшую им скорбь, и потому в своих первых письмах к Анне старался не только подбирать слова, но и сдерживать самый ритм фраз, каковые могли бы выдать его истинные чувства и его готовность исполнить завещание Лизы. Для первого послания Репнин выдержал паузу, а потом с регулярностью, за которой читалась формальность обязательного, принялся писать ей, деловито осведомляясь о здоровье и учебных успехах мальчиков, желая благоденствия всем родным и близким и уповая на сердобольную натуру баронессы, каковая не позволит ей оставить его семью без внимания.

Анна отвечала ему скоро, и тон ее писем всегда был ровен, а слог благозвучен. Репнин понимал, что она стремится успокоить его, но невольно подпадал под обаяние этих строк и с каждым посланием становился все свободнее от прежних страхов. И оттого его собственные послания со временем стали теплее, все меньше и меньше напоминая официальные циркуляры и постепенно превращаясь из сообщений о перемене места в путевые заметки, наполненные живым юмором при описании равно как собственного служебного рвения, так и нелепого чрезмерного усердия нижних чинов перед государевым ревизором. В этих новых письмах появились и литературные зарисовки пейзажей неповторимой по своей красоте дальневосточной природы, пробудившей в Репнине давно дремавший поэтический дар, а потом естественно и неизбежно в них появилась и сердечная лирика.