Сверкая под золотистыми лучами солнца, темно-синее море забыло про мечтательную, дремотную тишь — оно бурлило и пенилось, вздымая белоснежные барашки. Неумолчный шум прибоя сливался с громкой песней ветра, гнувшего верхушки деревьев прибрежного леса. Нелегкий путь предстоял двум яхтам, спешившим на всех парусах к шлезвиг-голштинскому берегу — сильное волнение кидало их из стороны в сторону, а с севера дул резкий ветер; но на обоих судах рули находились, по-видимому, в надежных руках, потому что яхты твердо держались одного направления и устремились, наконец, к замку, широкая каменная терраса и высокая черепичная кровля которого выглядывали из расцвеченного по-осеннему парка.
Это старое могучее здание еще сохранило следы бывшего укрепления, но без средневековых великолепия и романтизма. На серых от древности стенах не было никаких украшений, и они с таким упрямством смотрели на бушующее море, словно хотели крикнуть ему и его бурям: «Посмейте-ка только приблизиться к нам».
У одного из окон первого этажа стоял стройный красивый юноша лет пятнадцати и с напряженным вниманием смотрел на море. Теперь он отвернулся от окна и крикнул:
— Наконец-то яхты показались! Сейчас причалят.
Старый господин, к которому были обращены эти слова и который сидел за столом, заваленным книгами и тетрадями, выслушал это известие без особенного интереса, так как ответил недовольным тоном:
— Какой толк, Отто, будет от нашего урока латинского языка, если вы беспрестанно подбегаете к окну? Давайте же, наконец, начнем работать!
Но Отто не обратил ни малейшего внимания на приглашение.
— Они идут на всех парусах, волны перекатываются через палубу. Замечательная прогулка!
— Отчаянная прогулка! — возразил старик, качая головой. — Что за безумная мысль устраивать в такую погоду состязания на парусах, да еще с дамами! Но это как раз во вкусе господина фон Мансфельда, а капитан Гарет поддерживает его. Каждый день у них новая причуда. Но теперь вы увидели, что яхты прибыли благополучно; возвратимся же к нашим книгам.
— Противные книги! Из-за них я опять не смог сегодня ехать с ними, — ворчал Отто, но тем не менее сел на место.
Учитель пытался придать своим несколько педантичным, но бесконечно добродушным чертам лица строгость.
— Конечно, кататься на лодках, скакать по полям, охотиться — только этим и занята ваша голова, как будто ничему иному на свете и учиться не надо!
— Да, я вовсе не желаю быть ученым! Я стану солдатом, как и мой отец!
— А вы думаете, что для этого не надо учиться? Да такой мальчик, как вы, вообще не может еще серьезно определить свое призвание. В вашем возрасте еще десять раз меняют свои наклонности.
— В моем возрасте? — обиделся Отто. — Мне пятнадцать лет, а вы и все домашние обращаетесь со мной, как с ребенком. Но пусть только начнется война, я сразу же выброшу весь этот книжный хлам и пойду драться!
— Браво, юнкер Отто! — раздался голос за дверью. Она распахнулась, и на пороге показался мужчина лет тридцати, сильный и энергичный, в костюме, который носили богатые крестьяне в окрестности. Однако, несмотря на это, он чувствовал себя в замке, похоже, своим, так как вошел, не ожидая приглашения, и протянул руку мальчику, который вскочил с радостным восклицанием:
— Арнульф! Наконец-то ты появился снова!
— Ну, да, когда является господин Арнульф Янсен, урок должен кончиться, — с добродушной насмешкой промолвил учитель. — Вовсе не надо делать моего воспитанника еще необузданнее, чем он есть. Мне и так стоит немалого труда удерживать его около книг.
— Охотно верю, — последовал сухой ответ. — Но буквоеда вам все же не удастся из него сделать.
— Вы очень учтивы! — в голосе старика чувствовалась обида.
— Я не думал ничего дурного, — ответил Янсен. — Я полагаю только, что бывают люди, созданные специально для книг, как например, вы, доктор Лоренц; но бывают и другие, созданные, чтобы бороться с жизнью и светом, а в случае необходимости, нанести им сильный удар. А наш юнкер — ну за десять шагов видно, для чего создан он.
— Чтобы нанести удар! — с торжеством воскликнул Отто. — Ах, как я хотел бы, чтобы это случилось уже теперь!
— Не начинайте только, пожалуйста, тотчас же! — Лоренц испуганно закрыл руками любимые книги.
Что касается Арнульфа Янсена, то он только кивнул неистовому Роланду головой, коротко заметив:
— Может быть, это начнется скорее, чем мы думаем. Я хотел поговорить с баронессой, ведь барышня тоже дома?
— Нора поехала кататься с Гельмутом и гостями, — доложил Отто, снова отошедший к окну, — но они уже, должно быть, высадились. Верно! Вот они идут. Теперь-то я, наконец, узнаю, чья яхта была первой в Штрандгольме.
С этими словами юноша ураганом вылетел из комнаты навстречу прибывшим. Молча подавив вздох, Лоренц покорно закрыл книгу, которую держал еще в руке, Янсен же сурово повторил:
— С Гельмутом! Ну, да, конечно, ведь новый хозяин майората теперь здесь.
— Да, уже больше недели, — подтвердил Лоренц. — Вы его уже видели?
— Нет, да не имею особого желания!
— Вы не правы. Барон Гельмут — весьма симпатичный господин.
— И к тому же датчанин! Он не делает из этого тайны, и в мансфельдских поместьях чувствуется уже новый режим!
Лицо воспитателя внезапно приняло серьезное и озабоченное выражение, и он, пожав плечами, произнес:
— Но чего же еще следовало ждать от барона при том воспитании, которое он получил? Он ведь был еще ребенком, когда его мать второй раз вышла замуж и отдала свою руку барону Оденсборгу. Нельзя же было лишить ее единственного сына, а отчим воспитал его по-своему. Его систематически держали вдали от родины и семьи; в этом его несчастье, но не вина.
— Но его вина в том, что в продолжение всех долгих лет он ни разу не спросил о своей родине, — страстно воскликнул Янсен, — что у него никогда не находилось времени приехать туда, где он родился, где похоронен его отец, где жили его дед и бабка. Его вина в том, что он не приехал сюда закрыть глаза старому владельцу майората. Всю свою жизнь он не думал ни об отечестве, ни о семье — пусть же и он испытает, каково человеку, когда о нем никто не вспоминает. Надеюсь, он вскоре вернется туда, откуда прибыл.
— Не думаю, — возразил Лоренц. — Одна уже передача поместий потребует его продолжительного пребывания здесь, а затем ведь всем известна воля завещателя.
Арнульф мрачно насупил брови, и его голос зазвучал сердито и глухо: