Ознакомительная версия.
Елена Арсеньева
Заговор между спальней и казармой
(Елизавета Петровна)
Что происходит? Нет, этого не может быть! Это не со мной! Куда они несут меня? Во что я впуталась? Это ведь авантюра! Не сносить мне Теперь головы! Все кончено для меня. Все кончено. Или… или все только начинается?!»
Такими мыслями была обуреваема тридцатилетняя рыжеволосая женщина с испуганными и в то же время шальными голубыми глазами, смотревшая сверху на толпу гвардейцев, которые со всех ног бежали по раскисшей снежной грязи к Зимнему дворцу. Женщина не поспевала за ними: ноги ее скользили, юбки мешали, поэтому гвардейцы подняли ее на руки. Их невозможно было остановить, ее запоздалые страхи, последние всполохи осторожности, смутные, ненужные сейчас воспоминания не поспевали за ними так же, как не поспевали ее маленькие башмачки за тяжелыми сапогами гвардейцев…
– Ой господи! Спасите! Спасите меня!
Истошный женский крик вспорол жаркую, душную тишину тесной опочивальни. Почти тотчас скрипнула дверь, и тьму рассеял зыбкий огонек свечи. Мягко прошуршали по деревянному полу расшлепанные старые валенки, раздался сонный мужской голос:
– Тише, лебедушка моя белая. Угомонись! Ну чего ж ты так кричишь-то, Лизонька, душенька? Тише-тише!..
Он разговаривал, будто с ребенком, и женщина, метавшаяся в своих перинах, подушках и одеялах, словно в оковах, наконец-то перестала вопить.
– Опять что-то привиделось?
– Привиделось, Васенька! – послышался дрожащий голос, перемежающийся всхлипываниями. – Будто ворвались они… с ружьями, с палашами. Вытащили меня из постели, поволокли, а там уже кандалы гремят…
Ну как же они к тебе ворваться могли, когда я – вон он, за дверью стерегу? – рассудительно проговорил Васенька. – Ни в коем разе им мимо меня тишком не пройти, да и пропущу ли я их? Костьми лягу, а к твоей милости шагу никому чужому не дам шагнуть. Иль не знаешь?
– Знаю, – пробормотала она, всхлипывая все реже. – Знаю, а сны-то… с ними не сладишь!
– Сладишь, Лизонька! – журчал, словно ручеек, Васенькин ласковый шепот. – Со всем на свете сладишь ты. И со снами страшными, и с неприятелями своими! Глядишь, еще и посмеешься над ними, еще их самих в страх вгонишь. Ух как затрясутся они, ух как взмолятся! Небось все лбы отобьют, земно тебе кланяясь: смилуйся-де над нами, Елисаветушка! Ну уж ты тогда сама решишь, казнить ал и миловать. Одно могу сказать: еще отольются им твои слезоньки.
– Как же сладко поешь ты, Васенька! – прерывисто вздохнула женщина. – А все одно: страшно мне, маетно! Жарко натоплено, а все дрожь бьет дрожкою. Согрей меня, Васенька. А?
Воля твоя, лебедушка моя белая, – покорно отозвался Васенька, – как велишь, так и сделаю. – Проворно, нога об ногу, он сбросил валенки и мигом взобрался на высокую кровать, очутившись среди такого множества подушек, подушечек, вовсе уж маленьких думочек, что затаившуюся меж ними женщину пришлось искать ощупью. Впрочем, сие дело было для Васеньки привычное, и спустя самое малое время беспорядочная возня на кровати сменилась более размеренными движениями. Шумное дыхание любовников, впрочем, изредка перемежалось еще не утихшими всхлипываниями, как если бы женщина еще не вполне успокоилась и продолжала оплакивать свою долю.
Женщиной этой была Елисавет, дочь государя Петра Великого. А мужчиной, который так привычно и ловко утишал ее ночные страхи, – дворцовый истопник Василий Чулков.
Ей было не впервой принимать на своем ложе кого попало – от князей и высших военных чинов до истопников и простых гвардейцев. В этом смысле она вполне унаследовала пристрастия своей маменьки, которая, как известно, прошла путь от охапки соломы, на которой валял ее русский солдат, прежде чем попалась на глаза фельдмаршалу Шереметеву, затем – государеву фавориту Меншикову и лишь потом оказалась в постели русского царя Петра. Впрочем, императрица Екатерина Алексеевна, звавшаяся в незабытом прошлом Мартой Скавронской, норовила то и дело спрыгнуть с царского ложа и поваляться где придется – на кушетках, на коврах, а то и прямо на полу – то с прежним любовником своим Алексашкою, то с каким-нибудь новым любезным ее сердцу красавцем, желательно немецкого происхождения (она ведь и сама была далеко не русской!), например, с надменным Рейнгольдом Левенвольде или обворожительным Виллимом Монсом, а то и вовсе кто под руку попадется. Конечно, ей приходилось таиться от супруга, ибо месть его могла быть ужасна! Екатерина едва не простилась и с троном, и с головой за чрезмерно бурную интрижку с чернооким красавчиком Виллимом, ну а ему пришлось-таки сложить свою гордую голову на плахе. Но уроки легкого поведения были прочно и на всю жизнь усвоены ее младшей дочерью Елисавет.
Но сейчас дело было не только и не столько в этом самом легком поведении. Каждую ночь виделись Елисавет всевозможные страсти и ужасти, каждую ночь донимали ее кошмары: а ну как надоест императрице Анне Иоанновне (или сменившей ее правительнице Анне Леопольдовне!) терпеть на задворках двора забытую всеми царевну? А ну как прослышит о том, что многие люди, недовольные засильем немцев при дворе бывшей курляндской герцогини и ее племянницы, нежданно-негаданно вознесенных судьбой на российский трон, все чаще с надеждой обращают взоры в сторону дочери Петра Первого? А ну как дойдут до двора разговоры, в которые все чаще пускается преданная – и, такое впечатление, поголовно влюбленная в Елисавет – гвардия: искра-де Петра Великого обречена на забвение, законная наследница престола, а ведь стоит ей сказать только слово, стоит только нас позвать…
А ну как надоест правительнице терпеть под боком своим эту самую «искру», из которой вдруг да раздуется пожар, могущий спалить ее царствование? А ну как решит она эту «искру» погасить?
И сбудется кошмарное видение: ворвутся в ночной покойчик Елисавет люди с ружьями и палашами, схватят под белы рученьки, отволокут в застенок – перепуганную, ничего не соображающую спросонок… Нет, не для того спал под ее дверью истопник Василий Чулков, чтобы в случае чего защитить царевну грудью и положить за нее жизнь (хотя отваги, преданности и отчаянного безрассудства у него вполне хватило бы, даром что истопник, а не гвардеец!), дав ей возможность бежать. Куда?! И далеко ли убежишь босая, в ночной сорочке? Нет, Васеньке следовало только лишь предупредить Елисавет о том, что к ней иду! чужие, и дать ей возможность встретить опасность с тем достоинством и величавым спокойствием, какое подобало дочери Петра Великого.
Хотя, наверное, те, кто явился бы к ней с предписанием отправить в крепость или в какой-нибудь дальний монастырь, немало удивились бы, встретив в ней спокойное достоинство, ибо этого свойства в ней никто не предполагал. Что при дворе, что за его пределами иначе как веселой потаскушкой царевну почти никто не называл. Другое дело, что одни произносили эти слова с осуждением, а другие – с явным одобрением.
Ознакомительная версия.
