Филиппа Грегори
Широкий Дол
Фасадом своим усадьба обращена к югу, и солнце весь день, проходя путь от одного конька крыши до другого, освещает желтые каменные стены дома, пока они не становятся теплыми и немного пыльными на ощупь. Перед нашим домом никогда не бывает тени. В детстве, когда я собирала лепестки роз в саду или просто так, без дела, слонялась по конюшенному двору, мне казалось, что Широкий Дол – это поистине центр мира и солнце послушно очерчивает границы наших владений, проплывая с востока на запад и опускаясь куда-то за холмы, окрашенные по вечерам красным и розовым. Даже та высокая арка, которую солнце описывало над нашим домом, представлялась мне вполне подходящей границей для наших владений – так сказать, по вертикали. А сразу за этой границей размещались Бог и ангелы. Но гораздо важнее, с моей точки зрения, было то, что внизу всем правил мой отец, главный сквайр нашего прихода.
Я не помню, что было до того, как я влюбилась в своего отца, светловолосого, краснолицего, громкоголосого, настоящего англичанина. Было, наверное, такое время, когда я лежала в украшенной белыми пышными кружевами колыбели; а первые свои шаги в детской я, должно быть, делала, крепко держась за руку матери. Но ни об этом, ни о своей младенческой близости к матери у меня не осталось никаких воспоминаний. Широкий Дол как-то сразу заполнил мое сознание целиком, а жизнью моей, как и всем миром, правил его хозяин, сквайр.
Одно из самых первых моих детских воспоминаний – как кто-то поднимает меня к отцу, который сидит высоко-высоко на своем гнедом гунтере, и мои маленькие ножонки беспомощно болтаются в воздухе. Но вот отец усаживает меня перед собой на твердое скользкое седло, и ноги мои упираются в необъятной ширины конское плечо – показавшееся мне, изумленной, чем-то вроде горячей коричнево-рыжей скалы; отцовская рука крепко обнимает меня за плечи, и он разрешает мне одной рукой взяться за повод, а другой велит покрепче держаться за луку седла. Пока что я вижу перед собой только жесткую рыжеватую гриву огромного коня и его блестящую шкуру. А уж когда этот монстр начинает подо мной двигаться, я в ужасе обеими руками вцепляюсь в луку седла. Мне кажется, что конь движется как-то неровно, враскачку, делая слишком долгие паузы перед каждым прыжком, и от этих прыжков у меня душа уходит в пятки. Но рука отца крепко держит меня, и я, понемногу осмелев, поднимаю глаза – с трудом отрывая взгляд от мускулистого потного конского плеча, от длинной, украшенной гривой шеи, от острых чутких ушей, – и передо мной открывается, разом на меня обрушившись, простор Широкого Дола.
Как оказалось, никаких прыжков отцовский конь не совершал, а неторопливо шел по широкой подъездной аллее, обсаженной буками и дубами, листва которых отбрасывала на молодую траву и грязноватые колеи пятнистые тени. На обочинах светились бледно-желтые первоцветы и более яркие, солнечно-желтые цветочки чистотела. И все пространство под деревьями было заполнено чудесным, как пение птиц, ароматом земли, темной после обильных весенних дождей.
Вдоль всей аллеи тянулась дренажная канава, выложенная желтыми камешками и с белым песком на дне, дочиста промытым вечно бегущей водой. Со своего выигрышного, высокого, хотя и слегка покачивающегося сиденья я впервые видела всю нашу усадьбу целиком, во всю ее ширь; мне были видны даже покрытые прошлогодней листвой берега реки с отметинами остреньких раздвоенных копыт оленей, приходивших ночью на водопой.
– Ну что, Беатрис? Правда, хорошо? – пророкотал у меня за спиной голос отца, и я откликнулась ему всем своим худеньким телом, но у меня не хватило слов, что выразить свой восторг, и я просто кивнула. Видеть столько прекрасных деревьев, окружающих нашу усадьбу, вдыхать чудесный запах весенней земли, чувствовать себя птицей, парящей на крыльях ветра, – разве можно рассказать об этом словами? Я впервые ощутила такую свободу, впервые ехала не в карете, не в сопровождении матери, без чепчика, с развевающимися на ветру волосами…
– Если хочешь, можно попробовать проехаться рысцой, – предложил отец.
Я снова кивнула и еще крепче ухватилась ручонками за луку седла. И почти сразу огромный конь сменил аллюр, и деревья вокруг принялись раскачиваться, словно танцуя джигу, а горизонт стал подпрыгивать мощными, вызывающими тошноту прыжками. Меня швыряло в седле точно поплавок на поверхности бурной реки в весеннее половодье; я сползала то на одну сторону, то на другую, изо всех сил стараясь усидеть на месте. Потом я услышала, как мой отец щелкнул пальцами, подавая коню сигнал, и тот еще прибавил скорости, но, как ни удивительно, горизонт несколько успокоился и прыгать почти перестал, зато деревья теперь прямо-таки пролетали мимо нас. Мне удалось вновь обрести равновесие и как следует усесться в седле, и я под гулкий топот копыт летевшего галопом коня снова вздохнула с облегчением и стала смотреть вокруг, хотя для первого раза даже легкий галоп – серьезное испытание. Я вцепилась в луку седла, как вошь, и весенний ветер бил мне в лицо, и мимо мелькали темные стволы деревьев, сменяясь полосами света, и летела на ветру каштановая грива коня, и в груди моей клокотал восторженный смех, хотя в горле и застрял комок страха.
Деревья слева от нас стали редеть, и с крутого берега реки мы увидели дальние поля, уже покрытые светлыми весенними всходами. На одном из полей я заметила зайца, здоровенного, с подросшего щенка гончей; заяц стоял на задних лапках и смотрел на нас, насторожив длинные уши с черными кончиками и прислушиваясь к топоту конских копыт и звяканью удил. На другом поле женщины в тускло-коричневых одеждах, почти сливаясь с густо-черной пашней, шли цепью, низко склоняясь над бороздами, и выбирали, выбирали, выбирали из земли камни, как это полагается делать перед началом сева. Женщины были похожи на воробьев, рассевшихся на широкой спине черной коровы и выбирающих из ее шерсти насекомых.
Затем поля и деревья перестали мелькать с такой скоростью, бег жеребца замедлился, и он снова перешел на зубодробительную рысь, а затем и вовсе остановился перед закрытыми воротами усадьбы. Из домика привратника выбежала какая-то женщина и, разгоняя толпившихся у ее ног кур, поспешила настежь распахнуть перед нами высокие железные ворота.
– Какая хорошенькая юная леди сегодня с вами ездит, – улыбаясь, сказала женщина. – Понравилось вам кататься, мисс Беатрис?
Отец мой добродушно захохотал, но я, хотя спина у меня прямо-таки вибрировала от его смеха, чувствовала себя особой чрезвычайно важной, сидя так высоко на спине великолепного коня, а потому, соблюдая достоинство, едва поклонилась доброй женщине. В этом я, сама того не сознавая, полностью подражала холодному снобизму матери.
