Жюльетта Бенцони - Волки Лозарга

Гортензия уже и забыла, что Париж такой шумный город. Ровно в семь под звуки рожков на почтовый двор, что на бывшей улице Платриер, гремя копытами, влетел тулузский почтовый дилижанс, на который она пересела в Кагоре. Лошади были все в мыле. В Орлеане случилась задержка – потерялся мешок с почтой, его долго искали, потом лошадям задали овса, вот и пришлось до Парижа гнать во весь опор. Спрыгнув на землю, всадники разминали затекшие ноги, конюхи с попонами стали перепрягать лошадей, почтовые служащие побежали за почтой, а разные комиссионеры и носильщики накинулись на пассажиров в надежде заполучить клиентов. Поднялся невероятный гомон, все кричали, перебранивались, а тут еще зазвенели лошадиные колокольчики и ко всему добавилось скрежетание ручных тележек.

Оглушенная, с разболевшейся головой, Гортензия на не гнущихся от усталости ногах сделала шаг к выходу. Руку ей подал один из молчаливых попутчиков, не старый еще человек, лет сорока, не более. Военная выправка выдавала бывшего офицера, но офицера небогатого, видно, жил на половинное содержание отставника. Над верхней губой его красовались гусарские усы, а в петлице старого, лоснящегося на локтях редингота, как цветок, алела розетка кавалера Почетного легиона.

С тех пор как он сел в Лиможе, они с Гортензией не перемолвились и словом. Не то что двое других пассажиров, супружеская чета из Тулузы. Вот уж кто болтал без умолку! Но офицер, видимо, чтил, как святую заповедь, глубокий траур этой молодой светловолосой дамы, едва отвечавшей на вопросы попутчиков, так что в конце концов тулузцы даже перестали обращаться к ней. А он лишь приветствовал ее утром и вечером, да еще, как сейчас, подавал руку, помогая выйти из экипажа. Правда, за время долгого пути Гортензия не раз ловила его взгляд на своем лице, скрытом густой черной вуалью.

На этот раз незнакомец опять молча протянул ей руку в поношенной черной кожаной перчатке, но, когда она уже ступила на землю, он, поклонившись, вдруг отважился задать вопрос:

– Вас кто-нибудь встречает, мадам?

– Нет, никто.

– В таком случае вам, может статься, понадобятся мои услуги? Особой властью я не наделен, но, надеюсь, хоть смогу должным образом проводить до места одинокую даму…

Гортензия печально улыбнулась, про себя отметив серьезный тон и некоторую горечь в словах. Еще один ветеран Великой Армии принужден влачить жалкое существование без будущего…

– Благодарю вас, месье…

– Полковник Дюшан, к вашим услугам.

– Прекрасно! Спасибо, полковник. Буду весьма вам обязана, если соблаговолите найти для меня наемный экипаж.

– Прошу вас подождать минуту.

Он и в самом деле не задержался, и уже через минуту около молодой женщины остановился экипаж, куда принялись загружать ее нехитрый багаж.

– Куда приказать вас отвезти?

– На шоссе д'Антен. Я сама покажу дом.

Дюшан крикнул кучеру адрес и вновь поклонился:

– Ваш покорный слуга, мадам… – И, чуть помедлив, добавил с некоторой робостью в голосе: – Если когда-нибудь вам понадобится помощь или хотя бы дружеская рука… Я собираюсь обосноваться здесь поблизости, в отеле «Рона».

Его заботливость тронула Гортензию. Неужели ее глубокое отчаяние так бросалось в глаза, что даже совершенно незнакомый человек смог разглядеть его за маской траура и молчания?

Гортензия быстро приподняла вуаль, желая отблагодарить его хотя бы улыбкой, пусть и не слишком веселой.

– Отчего вы сочли, что мне может понадобиться помощь? – тихо спросила она. – Я родилась в Париже, здесь прошло мое детство.

– Сам не знаю. Просто так показалось, когда я в карете сидел против вас. Очень надеюсь, что ошибся. И простите великодушно, коли проявил нескромность.

– Вам не за что просить прощения… Всегда приятно найти друга.

– Спасибо, что приняли мою дружбу. Да сохранит вас бог, госпожа Кудер…

Прямая фигура офицера исчезла, скрывшись за дверьми отеля Мессажери. Гортензия закусила губу. Госпожа Кудер… Так звалась одна из престарелых кузин доктора Бремона, это имя ей и проставили из предосторожности в паспорте в Шод-Эг. Она еще не привыкла к новому имени и не сразу отзывалась. Одна в фиакре, она с усталым вздохом откинулась на пыльное, с запахом старой кожи сиденье и стала думать о полковнике Дюшане.

Какая неожиданная предупредительность, и когда – чуть только нога ее ступила на мостовые Парижа! Эта мысль наполнила Гортензию умиротворением, как и в тот день, когда после бешеной скачки по плохим дорогам под дождем перед ней в Шод-Эге гостеприимно распахнул двери дом доктора Бремона. С какой теплотой и добросердечием встретила ее вся его семья!

Однако ведь и трех недель не минуло с той страшной ночи в Лозарге, когда Жан, Волчий Князь – ее единственная и тайная любовь, – вырвал ее из когтей самой смерти. Сейчас ей казалось, что с тех пор прошла целая вечность и, отдаляясь от башен лозаргского замка, она попала в иную эпоху, хотя воспоминания были еще совсем свежи. Быть может, потому, что частица ее души осталась там. Нечто подобное произошло с ее матерью, когда та покидала Лозарг.

Удивительное, сложное чувство испытывала Гортензия. Она никак не могла в нем разобраться. С одной стороны, так хотелось, чтобы события последних месяцев отошли в призрачный мир дурных снов и утренняя заря прогнала бы их навсегда из ее памяти. Но так не могло случиться. Гортензия и не собиралась ничего забывать. Даже упрекала себя за бегство, как за проявление трусости. Былой страх исчез. Осталось только отчаяние, оно, как зловещий отблеск, бередило ей душу, словно бы утратившую согласие с собой.

А может быть, в ней жили две совершенно разные женщины? Одна была беглянкой, в ужасе спасавшейся от навязанной маркизом – одновременно ее дядей и свекром – постыдной сделки: ее заставляли стать его любовницей, если только она захочет видеть сына, отнятого на следующий день после рождения. Могли и убить, представив дело так, будто она умерла от грудницы. Другой женщиной была возлюбленная Жана – повелителя волков. Она представляла себя в бирюзовой комнате, где родился их сын. Там ее душа леденела от страха, пылала любовью, ее переполняли радость, надежда, гнев. Там вопреки всему осталось лучшее, что в ней было.

Конечно, Гортензия возмутилась бы, скажи ей кто-нибудь, что она любила Лозарг так же, как ее мать, и что, уезжая, она увозит с собой скорее сожаление, нежели обиду. И, однако, в Париже, где она родилась и где провела столько счастливых беззаботных лет, Гортензия чувствовала себя совсем чужой. Ее корни уже глубоко ушли в землю Оверни, не так-то легко вырвать их, все позабыть…