Не прошло и пяти дней после того, как вдовствующая леди Бакстед отправила срочное письмо своему брату, достопочтенному маркизу Алверстоку, с просьбой посетить ее как можно скорее, когда она наконец-то услышала от своей младшей дочери, что дядя Вернон только что подъехал к дому, что на нем самая модная накидка со множеством пелерин и что выглядит он превосходно.
— А еще, мама, у него новый, самый модный экипаж и, как всегда, все самое-самое, — сообщила мисс Китти, прижимаясь носом к окну в комнате матери и пытаясь получше разглядеть, что происходит на улице. — Он самый шикарный щеголь, правда, мама?
Леди Бакстед попросила дочь не употреблять выражений, неподобающих настоящей леди, и отослала ее в классную.
Леди Бакстед не была в восторге от своего брата, и известие о том, что он приехал в Гросвенор-плэйс в собственном экипаже, ничуть не обрадовало ее. Весеннее утро было солнечным, но дул резкий ветер, а маркиз, как известно, ни за что не захочет долго держать на нем своих породистых лошадей. Это не предвещало успеха в осуществлении задуманного ею. Ничего хорошего, как она с горечью заметила старшей сестре, и не следует ожидать от Алверстока, самого эгоистичного существа на свете.
Леди Джевингтон, властная матрона сорока лет, поддержала это предположение, но и только. Она могла согласиться с тем, что ее единственный брат эгоистичен и не склонен считаться с интересами других, но не видела причины, по которой он должен был делать для Луизы больше, чем для нее самой. Что касается двоих сыновей и трех дочерей Луизы, леди Джевингтон не могла упрекать Алверстока за отсутствие у него интереса к их делам. Очень трудно, почти невозможно проявлять интерес к таким заурядным племянникам. Однако тот факт, что он с таким же равнодушием относился к ее собственным отпрыскам, доказывал эгоистичность его натуры. Любому ясно, что холостяк, обладавший не только положением, но и значительным состоянием, был бы только рад оказывать покровительство подающему такие большие надежды племяннику, как ее дорогой Грегори, в том избранном кругу, в котором он сам блистал, и приложить все усилия к тому, чтобы сделать ее дорогую Анну украшением общества. То, что Анна очень удачно обручена и без его помощи, ни в коей мере не умеряло негодования ее светлости. Признавая справедливым напоминание своего старомодного лорда, как неодобрительно она относилась к претенциозному кругу Алверстока и как всегда говорила о том, что Грегори никогда не позволит себе быть втянутым в него, все же леди Джевингтон не могла простить Алверстоку, что он даже и не пытался сделать это. Она сказала, что ей было бы все равно, не будь у нее веской причины предполагать, что Алверсток не только приобрел для своего кузена и наследника офицерское звание в лейб-гвардии, но к тому же назначил ему приличное содержание. На что лорд Джевингтон ответил, что поскольку он может сам прекрасно обеспечить своего сына, который в любом случае никаких претензий к дяде не имел, он мог бы только одолжить Алверстоку здравого смысла для того, чтобы тот удержался от предложения финансовой помощи, глубоко оскорбившего бы почтенных родителей Грегори Сэндриджа. Это было действительно так; однако леди Джевингтон была убеждена, что будь у Алверстока хоть капля настоящего родственного чувства, он не стал бы отдавать предпочтение дальнему родственнику, имея родного племянника. Она также думала о несовершенном устройстве общества, в котором старший сын старшей сестры, а не какая-то седьмая вода на киселе не может стать законным наследником.
Леди Бакстед, не считавшую достоинства Грегори такими уж бесспорными, объединяло со своей сестрой глубокое презрение к мистеру Эндимиону Даунтри, которого они заклеймили как полнейшего болвана. Но неизвестно, что вызывало в них такое враждебное отношение к ни в чем не повинному молодому человеку: их старая неприязнь к его матери, вдове миссис Даунтри, или его красивое лицо и прекрасное телосложение, чем не могли похвастать ни Грегори Сэндридж, ни молодой лорд Бакстед.
Какова бы ни была причина, а обе старшие сестры были единодушно убеждены в том, что более неподходящего наследника, чем Эндимион, Алверсток не мог найти; так же тщетны были попытки обеих представить вниманию своего братца самых достойных милых девиц, которых год за годом вывозят в свет.
Беда Алверстока была в том, что он очень скоро начинал скучать. Это убивало его сестер; и хотя они имени возможность наблюдать не раз, как легкомысленные пташки время от времени пользовались у него благосклонностью, они и не предполагали, как мало восприимчив он на самом деле к женским чарам, и с тупым упорством совали ему под нос то одно, то другое чудо благородного происхождения, красы и богатства. Он вполне мог увлечься женщиной на несколько недель, а. затем, резко переменив свой интерес, забыть даже о ее существовании. Когда его сестры поняли, что благоразумные родители девушек обычно смотрят на него косо и считают его опасным человеком, они оставили свои попытки женить его и полностью направили свою энергию на осуждение его праздного образа жизни и обсуждение его интрижек, слухи о которых доходили до них. Только его младшая сестра воздерживалась от всего этого. Но поскольку сама она в свое время отвергла несколько блестящих предложений, вышла замуж по любви за какого-то провинциала и редко появлялась в столице, сестры считали ее никчемной. Если они говорили о ней, что случалось довольно редко, то, как о бедняжке Элизе. Они знали, что с ее мнением Алверсток считался гораздо больше, чем с их, но и не думали прибегать к ее помощи в вопросе о женитьбе брата. Правда, то, что они наконец оставили эту идею, полагая, что вообще никому не удастся устроить его брак, пока он сам не образумится, не произвело на него ни малейшего впечатления.
Леди Бакстед пригласила его не затем, чтобы читать ему нотации по этому поводу; она даже решила вообще с ним не препираться. Но в ожидании его прихода, заслышав его голос, она, вопреки своему решению, с негодованием подумала о том, что только он мог заставить ждать себя целых пять дней, хотя было ясно написано, что дело неотложное. Она с трудом придала своему лицу выражение добродушной радости и с еще большим трудом приветливость своему голосу, когда он вошел в комнату, не дожидаясь доклада. Это было как раз в его духе: такое развязное поведение, которое ее светлость терпеть не могла, не допуская, чтобы у нее в доме вели себя как в своем собственном.
Подавив раздражение, она протянула ему руку со словами:
