Эмилия Остен
Королевский выбор
Пуэрто дель Фасинадо.
Маравийоса
Март 1801 года
Ночь ложилась на город кольцами, словно большая змея. Сначала исчезло море - вечное море, бирюзовое, синее, зеленое - как того пожелает Господь Бог, какое у Него будет настроение! Море пропало, растворившись в серой дымке облаков, и вдруг оказалось, что никакая это не дымка, а тьма. Тьма легла, обвила, расплескалась. Потом, следующим своим кольцом, темнота-змея охватила берег; сгинули мачты парусников в порту, пышные сады, спускавшиеся по склонам туда, где вечно кипит прибой. И, наконец, открыв громадную пасть, где, словно острые зубы, сияли первые вечерние звезды, тьма поглотила центр города - и замок пал, провалился в ее желудок.
Но вот вспыхнули цепочки фонарей - улицы протянулись ожерельями, в порту зажгли костры и запалили дрова в бочках, обитых изнутри железом, и в домах вспыхнули окна, и во двор вынесли факелы. Темнота шипела, плевалась и отползала. Окончательно она отступит только утром, с первыми лучами рассвета.
- Тебе не надоело смотреть?
Рамиро пожал плечами. Он стоял, заложив руки за спину, у окна, длинного и узкого, словно шпага. Здесь, в новой части замка, окна были побольше, чем в старой - именно потому Рамиро когда-то выбрал себе эти комнаты. В старой части, где по традиции предпочитал обретаться отец, в окошко даже плюнуть трудно. Бойницы в стенах толщиной с человеческую жизнь, вот там что, а не окна.
Маравийоса окутывалась шафранным сиянием вечерних огней. Огни плыли по улицам - это фонари и факелы; и огни двигались в море - это рыбацкие шаланды возвращались в порт. Рамиро представил, как скрипят сейчас весла в уключинах, как плещется в парусе беззаботный ветер, как ругается рулевой на упавшую дымку - ни черта же не видать, как есть, ни черта! И волна плещет в борт, и дома ждет жена, полнотелая, румяная. И ужин.
Рамиро глубоко вдохнул вечерний воздух и отвернулся от окна.
- Ну что? Свечи зажжем? - спросил Лоренсо.
- Зови.
Лоренсо дотянулся до колокольчика и позвонил; тут же дверь распахнулась - караулили под нею, там всегда караулят, - вокруг замельтешили, и свечи зажглись как бы сами собой. В их нервном, подрагивающем сиянии стало видно собеседников. Лоренсо сидел, перекинув ногу через подлокотник роскошного кресла и покачивая начищенным сапогом. К носу сапога приклеился блик.
Прислуга на Лоренсо смотрела искоса - сколько уже лет прошло, а не привыкла, что он тут сидит, а не стоит, согнувшись в поклоне.
Рамиро застыл у окна; руки, сложенные за спиной, заставляли держаться прямо. Он устал так, как устает человек, не первый год работающий с раннего утра и до глухой ночи; спина норовила согнуться, но ее держало воспитание.
- Ужин, ваше высочество? - один из слуг стоял рядом.
- Позже.
- А ну, все вон, и побыстрее! - лениво велел Лоренсо, и слуги попятились - послушались.
Лоренсо попробуй не послушайся. У него даже ленивые интонации со стальным отливом, и глаза стальные, и волосы, словно пеплом припорошены, и ходит он так, что одной походки его боятся. Рамиро немного ему завидовал - так, как может завидовать младший старшему, который, тем не менее, состоит у него же на службе. Лоренсо де Ортис - меткая рука, говорили про него. Лоренсо - сквернослов и ловелас. Лоренсо - безжалостный убийца, мартовский кот, обманщик, любитель почестей.
Лоренсо - самый верный друг и самый лучший на свете защитник.
- Не хочется ехать? - спросил верный друг и защитник и потянулся за виноградом. Отщипнул от грозди пару ягодок и отправил в рот.
Рамиро покачал головой.
- Когда ты так немногословен, я начинаю тебя подозревать. Сядь уже.
Садиться не хотелось - Рамиро знал, что если усядется, то непременно начнет засыпать, а хорошо бы еще до ужина прочитать все те бумаги, которые принес Амистад де Моралес, и что-то придумать с этими налогами на ввоз итальянских тканей, потому что завтра совет будет это обсуждать, и неизвестно, явится ли отец. Заседание совета назначено на девять утра, сразу после молитвы и завтрака. А если учитывать то, что сегодня в замке праздник, то отец может и не прийти.
- Я лучше постою. - Рамиро прошелся из угла в угол, посмотрел немного, как ветерок колышет занавеску, и отвернулся.
- Когда отплываем?
- Послезавтра. И, если ветер будет попутным и Господь нам поможет, доберемся быстро.
- Я бы надеялся скорее на ветер, чем на Господа, - хмыкнул Лоренсо.
Ах да. Мартовский кот, сквернослов и безбожник.
- Кардинал тебя однажды отлучит.
- Не отлучит, пока я хожу у тебя в любимчиках.
- Тогда, конечно, никогда.
- Вот и я о том же говорю. - Лоренсо прицелился и цапнул персик.
«Он ведет себя как мальчишка, - подумал Рамиро, - хотя он старше. Он ведет себя так, чтобы я чувствовал себя… живее. Чтобы улыбался чаще. Чтобы хоть иногда забывал, где я и на каком месте стою».
Такие места, говорил иногда кардинал де Пенья, назначаются свыше. Если уж родился и оказался так высоко, что орлы боятся залетать, - терпи и делай то, что должен. Ты себе не принадлежишь, ты принадлежишь другим.
- Так, мы едем во Флоренцию. Хорошо. Прекрасные флорентийки будоражат воображение. Ты же еще там не бывал и их не видел, - продолжал Лоренсо.
- А ты бывал?
- С твоим отцом, однажды. Несколько лет назад. Помнишь?
- Нет.
- Ах да, ты тогда находился в Испании. Прекрасные каталонки…
- У тебя все женщины прекрасны.
- Да, - согласился Лоренсо, - все прекрасны. А разве нет?
- Да.
- Вот Леокадия…
- Не говори мне о Леокадии, - поморщился Рамиро.
- Она-то о тебе говорит.
- Мы поссорились.
- Опять? На сей раз из-за чего?
- Она не хочет, чтобы я ехал.
- Предчувствия? Страшные сны? Бродячая цыганка нагадала?
- Всего лишь желание обо мне позаботиться.
- Она твоя сестра, мой друг Рамиро. Конечно, она о тебе заботится.
- Конечно, - сказал Рамиро, - заботится.
Он прошел к письменному столу, снял сюртук, расстегнул жилет и сел. Перья наточены, бумаги громоздятся растрепанной кучей, и пальцы синие от чернил. Красота. Эдем.
- А я бы на твоем месте почаще заходил к Леокадии, - заметил Лоренсо, жуя персик. - И смотрелся в ее дорогие, очень дорогие зеркала. Чтобы ужаснуться и понять, что спать иногда нужно. Ты сейчас выглядишь на все сорок.
- Не преувеличивай, - нахмурился Рамиро и уставился на листок, исписанный мелким почерком в замысловатых завитушках. Вот же пишет секретарь де Моралеса! Отвратительно пишет. С ходу не разберешь. Рамиро придвинул поближе пятисвечный канделябр, капнул на руку горячим воском и зашипел.
