Анастасия Дробина
Любовь – кибитка кочевая
Вечером четвертого мая 1879 года в Москву пришла первая гроза. Огромная туча вывалилась из-за Бутырской заставы и разом накрыла собой Петровский парк со знаменитым рестораном «Яр», Тишинский рынок, Большую и Малую Грузинские и Живодерку – маленькую, кривую и грязную улочку, сплошь населенную цыганами. Синие молнии перекатывались по черной громаде из конца в конец, от первого мощного удара грома с куполов церквей разлетелись галки, порывы ветра начали трепать ветви лип, обрывая молодые листья. Обычно шумная Живодерка мгновенно опустела: ее обитатели помчались по домам, и последних опоздавших загоняли в двери крупные, тяжелые капли дождя. Целая толпа молодых цыган – уже намокших, хохочущих, поминающих Илью-пророка и Богородицу – ввалилась в Большой дом. Дом этот, довольно старый, с покосившимся мезонином, выкрашенный облупившейся голубой краской, утопающий в цветущей сирени, вовсе не был самым большим на Живодерке, значительно уступая в размерах публичному дому мадам Востряковой и высоченной развалюхе купца Щукина. «Большим» его называли цыгане: здесь проживала семья Якова Васильева, дирижера известного в Москве цыганского хора. Здесь, в Большом доме, принимали гостей, проводили репетиции и прослушивания новичков, а также устраивали при необходимости общие сборы. Яков Васильев был вдов, при нем жила его сестра Марья, тоже вдова, со своими семью детьми, а также дочь Настя – семнадцатилетняя звезда хора, известная всей Москве, которая со дня на день должна была выйти замуж. Только вчера свершился наконец окончательный сговор между родителями: Настю сосватали цыгане из Петровского парка, известная и уважаемая семья Волковых. Яков Васильев дал согласие, Настя не возражала, хотя цыгане и решили между собой, что невеста могла бы выглядеть и порадостней.
«Да чего же ей веселиться-то?! – возмущалась Стешка, двоюродная сестра Насти и ее лучшая подруга. – Тоже еще, счастье несказанное, – после князя за этого Волкова выходить! Такой же горлодер, как и все наши, разве что доходу побольше… А ведь не сиятельный, не ваше благородие!»
Цыгане только похмыкивали, понимая, что Стешка права. Еще год назад в цыганском доме дневал и ночевал князь Сергей Сбежнев – герой второй крымской кампании, до смерти влюбленный в Настю, влюбленный до такой степени, что попросил ее руки у хоревода. Яков Васильев растерялся так, что сначала отказал. Его можно было понять: случай был действительно из ряда вон. Любая цыганская примадонна имела множество поклонников из богатейших сословий города, но жениться на цыганке?.. Князю? Представителю известнейшего дворянского рода? Подобного мезальянса в Москве не случалось давно. Сбежнев, однако, настаивал, и тогда Яков Васильев назначил выкуп: сорок тысяч рублей. Князь согласился. Несмотря на звание и известность, он был совсем небогат, и вся осень и половина зимы ушла на то, чтобы собрать требуемую хореводом сумму. Цыгане радовались, предвкушая небывалую по размерам свадьбу, Настя встречалась с князем под надзором родственников в Большом доме, принимала его знаки внимания, от счастья не сияла, но и не печалилась, и все, казалось, уже сладилось.
Гром грянул перед самым Рождеством, за несколько дней до свадьбы. Князь Сбежнев неожиданно исчез из Москвы. Исчез, никого не предупредив, не переговорив даже с самыми близкими друзьями, не заехав к цыганам, ни слова не сказав невесте. Настя свалилась в жесточайшей горячке, не вставала с постели, цыгане всерьез беспокоились за ее жизнь, проклинали бессовестного жениха и хором говорили, что ничем другим эта история закончиться и не могла: виданное ли дело, князь – и цыганка! Сразу было ясно: пустая затея…
Через месяц Настя встала, исхудавшая и бледная. Еще через неделю начала снова выезжать с хором в ресторан: она была ведущей солисткой, и без ее участия в выступлениях доходы хора заметно упали. Все, казалось, понемногу становилось на свои места, но цыгане видели, что Настя уже не та, что прежде. Больше не было слышно в Большом доме ее смеха; она почти не разговаривала с цыганами, не играла с подругами в горелки, не шла плясать на праздниках: что-то сломалось в семнадцатилетней девочке, потухший взгляд делал ее старше на несколько лет, возле губ появилась горькая, скорбная складка. Цыгане недоумевали: всем было известно, что влюблена в князя Настя ни капли не была. Гордость? Самолюбие? Обида? Никто ничего не знал: Настя молчала, и даже Стешка, сестра и подруга, не смогла добиться от нее объяснений.
Весной неожиданно пришли свататься Волковы. Яков Васильев не сразу дал ответ, уверенный, что дочь не захочет выходить за хорового цыгана, но Настя, к его удивлению, сразу же согласилась.
«Тоже мне, невеста… – бурчала все та же всеведущая Стешка. – Знаю я, отчего она замуж бежит…»
«Ну, скажи, скажи, отчего?!» – приставали заинтересованные цыганки.
«Сейчас вам! Вороны! Знаю, да не скажу, на иконе поклялась». – И глазастое, большеносое лицо Стешки выражало такую непоколебимость, что настаивать не решались самые любопытные.
…Гром раскатывался над самой Живодеркой, и оконные стекла дребезжали от каждого удара, когда в нижнюю комнату Большого дома спустился Яков Васильев. Цыгане, сидящие возле стола и окружившие черный, величественный рояль, разом перестали галдеть: хоревода побаивались. Яков Васильев, невысокий, все еще по-молодому стройный цыган лет пятидесяти, окинул всех неласковым взглядом, принялся шагать по комнате вдоль стены, заложив большие пальцы рук за пояс казакина. Изредка он неодобрительно поглядывал на залитые дождем окна. Наконец проворчал:
– Принесла же нелегкая грозу эту… Как теперь до ресторана добираться?
– Доберемся, Яша, ничего. Кончится скоро, над заставой просветы уже, – подала голос из-за стола Марья Васильевна – сестра хоревода, пожилая цыганка с низким, красивым и звучным голосом.
– Настя где? Готова ехать? – отрывисто спросил Яков.
– Спит пока. Не беспокойся, разбудим, когда надо будет.
– А Смоляковы? Не появлялись? Черти таборные, где их третий день носит?! Митро, тебя спрашиваю!
– Да что ж я им – нянька?! – возмутился Митро, старший сын Марьи Васильевны, некрасивый двадцативосьмилетний парень, первый бас хора, которого цыгане за скуластое лицо и узкие, по-восточному разрезанные глаза прозвали Арапо.[1] – Они же мне того… доклада-то не сделали. Может, у Ильи дела какие… Может, лошади…
– А Варька? Тоже, скажешь, лошади?! Тьфу, не дай бог, обратно в табор съехали… Все эти подколесные одним миром мазаны… Весной носом по ветру потянул – и только его и видно.
