Она зашла в комнату, где была спальня Эрмины. «Небольшой беспорядок, но пахнет здесь очень приятно». Она убрала на место пару туфель, пижаму из креп-сатена, расчёску. Льющийся со двора свет пасмурного дня, проходя сквозь розовые занавески с чёрными цветами, казался более радужным. «Всё здесь выглядит пошикарнее, чем во времена папаши Эд, – констатировала Алиса, – но мне уютнее в мастерской. А эта комната похожа на саму Эрмину – в ней полно незнакомых мне вещей».
Напевая вполголоса: «Кофе, чарующий напиток…», она снова надела свою траурную шляпку и стала спускаться. На третьем этаже какая-то запыхавшаяся женщина, бегом поднимающаяся по лестнице, налетела на неё и попросила извинения.
– Эрмина!
– Я…
– Что случилось?
– Ничего… Позволь, я пойду…
Эрмина оступилась, но Алиса крепко обхватила её стан. Чёрный беретик с булавкой в виде золотой розочки упал; Эрмина не стала за ним наклоняться.
– Я поднимусь с тобой. Держись за перила, – сказала Алиса. – Держись, говорю тебе.
Она ощупью подобрала бархатный берет, провела сестру в мастерскую, усадила на кожаный диван. С непокрытой головой и упавшими на лоб белокурыми волосами Эрмина казалась неестественно бледной, а её зрачки непрестанно бегали справа налево и слева направо, как бывает при чтении.
– Ты пьяна? – спросила Алиса. Эрмина отрицательно покачала головой.
– Ты ела? Тоже нет? Ты не ранена?
Она быстро схватила сумочку сестры, но не обнаружила там никакого оружия.
– Подожди минутку.
Она принесла четвертьлитровую бутылочку шампанского, до половины наполнила стакан.
– Держи. Нет-нет, пей. Тёплое шампанское – лучшее рвотное… Что же с тобой произошло, моя крошка?
Эрмина отвела стакан от своих влажных губ и в упор глянула на сестру:
– Я тебе не крошка! Я стреляла в госпожу Лак… в госпожу Уикэнд!
– Что?
– Я стреляла в госпожу Уикэнд! Сколько раз тебе это повторять?
Она осушила стакан и поставила его. Алиса опустила голову и стала растирать себе пальцы, онемевшие от побежавших по ним мурашек.
– Она… она умерла? – спросила она. Эрмина гневно пожала плечами.
– Да ты что! Я для этого чересчур неуклюжа! Нет, она жива. Даже не ранена.
– Но об этом знают… Придут тебя арестовать? Эрмина, ты мне правду сказала? Моя Мина…
Эрмина принялась плакать, по-детски хныкая:
– Нет, за мной не придут… Я промахнулась… Она насмехалась надо мной… Сказала, что я могу отправляться домой… что она даже не будет подавать в суд… что я просто-напросто дура… Она мне ещё сказала, что плохие мелодрамы у меня прямо в крови… О! Алиса…
Она яростно прижала к глазам кулаки.
– Свидетелей не было?
– Нет. Поначалу нет.
– А под конец?
– Под конец?
Эрмина вдруг умолкла, двигаясь в тесном пространстве между оконечностью рояля, письменным столом и окном. Уперев руки в бёдра, ссутулившись и провалив грудь на манер измождённых манекенщиц, она больше не следила за собой.
– Не знаю, зачем я тебе всё это рассказываю, – внезапно сказала она. – В общем… Под конец вошёл он, Леон, господин Уикэнд. Поскольку меня в этот час там не должно было быть, он дёрнулся. Тогда госпожа Лак… госпожа Уикэнд сказала ему, что я занемогла и прошу разрешения уйти. Глядя на меня, в это можно было поверить.
– А револьвер?
– Она его спрятала в ящик стола. Вот уж бросовый товар оказался… Он был неисправен. Можешь себе представить меня с этой штукой в руке, а когда я нажимала на курок, раздавалось такое «тик-тик-тик»…
Она отвернулась с рассеянным видом и стала глядеть на улицу, облизывая помаду с губ.
– Но она-то, – не унималась Алиса, – какой вид был у неё…
– У неё? Да никакой. Она вывихнула мне запястье. Она чуть приподняла край рукава, снова опустила его.
– И подобрала револьвер. Вот и всё. Ах! Ты её не знаешь…
– Ты говоришь, что под конец вошёл господин Уикэнд? А когда ты ушла, что он стал делать?
– Ничего, – ответила Эрмина. – Это же мужчина, – сказала она с горьким спокойствием. – Ты когда-нибудь видела, чтобы мужчина совершал какой-то поступок в тот именно момент, когда ты этого от него ждёшь?
– Нечасто, – сказала Алиса. – Но я видала и женщин, совершавших вполне идиотские, по твоим словам, поступки. Ты же не станешь утверждать…
– Тихо, малютка, тихо. Каждый сходит с ума по-своему.
Старшая подняла изумлённые глаза на высокую и смуглую молодую женщину, схожую с ней во всём, кроме белокурых волос и вызывающей тревогу худобы, – никогда прежде той не приходило в голову назвать её «малюткой» этим тоном равнодушного превосходства. Ощутив внезапную и беспричинную усталость, она улеглась с ногами на диван, и ей ужасно захотелось выпить чашку горячего кофе, захотелось, чтобы рядом оказался Мишель, погружённый в приятное послеобеденное молчание, шелестящий страницами иллюстрированных журналов…
– Послушай, Эрмина…
Одним жестом младшая отвергла всё то, что она собиралась сказать.
– Нет. «Послушай, Эрмина» – это тоже самое, что слова «видишь ли, малютка», с которыми умудрённый опытом отец обращается к сыну. А ты не умудрённая опытом, Алиса.
– Ну уж не меньше тебя…
– Меньше. Ты никогда не знала самой ужасной из женских забот – поисков для себя мужчины. Нас было четверо, и мы вкалывали больше чем за четверых, мы смеялись немного меньше, чем четверым положено, ну а потом ты всего лишь дала себе труд упасть в объятия Мишеля. И, честно говоря, не очень для этого надрывалась! О Ласочке я не говорю. Она пропащая.
Задержавшись на минутку у окна, она явно почувствовала озноб и накинула на плечи плед в клетку – «дипла», – ночью служивший одеялом для спящих на диване. В глазах Алисы Эрмина сейчас воскрешала её самоё, двадцатипятилетнюю, которая, закутавшись в этот же плед, у того же приоткрытого окна ждала, когда же прозвучат три сиплых гудка жалкого автомобиля-доходяги, за рулём которого был Мишель…
– Любовь, – продолжала Эрмина. – если она взаимная, не требует, чтобы ты унижалась. Тебе не надо бороться с кем-то стоящим между тобой и Мишелем.
– Но, – сказала Алиса, – твоя история с господином Уикэндом – разве это не любовь?
Эрмина пожала дрожащими в лихорадке плечами, прижала руки к горячим щекам.
– Что ты… Нет… Ты вообразила…
– Прости, – оборвала её Алиса. – Мне нечего «воображать». Безосновательные предположения не предусмотрены нашим кодексом. Так же, как и оскорбительные допросы. Я бы отшила тебя, если бы ты сунула свой нос, самый хорошенький и наименее аннамский носик в семье, в мои сердечные дела. И никто не нарушал то не очень любезное молчание, которое ты хранила в отношении господина Уикэнда, можешь хранить его и дальше.
