История с сюрреалистической драмой, придуманной Пальминым, казалось Лексу, выведет его на широкую дорогу настоящего искусства, вскормленного настоящими деньгами. Слава и деньги — суть одно, справедливо полагал Лекс. А добившись славы, он покажет, на что способен сам.
Пока же приходилось зарабатывать каторжным трудом. Следы узорчатых шин на песке, солнечные зайчики отражаются в металлических деталях авто, блестящие капоты с разноцветными флажками — все это дивно, но устал он, однако, как собака. Грязный, пыльный, злой. Руки и ноги налиты свинцовой усталостью.
Внезапно хлынул проливной дождь, и выжженный песок мгновенно, как это бывает только в пустыне, превратился в трясину.
Машины забуксовали.
Шедший впереди «Форд» остановился. Оттуда выскочил человек, замахал платком. Знак: всем стоять.
Из машин вылезли люди, сбежались к «Форду». Принялись подкладывать под колеса доски, толкать. Шофер давил на газ. Матерился. Из-под колес летели комья грязи.
Лозинский с Гессом тоже вылезли из машины, потащили наружу тяжелую камеру. Приказ князя был: снимать все, что будет происходить в пути, особенно происшествия.
Камера не хотела стоять на размокшем песке. Заваливалась набок.
Лозинский с трудом выровнял ее, уцепился за треногу.
Гесс начал крутить ручку.
С оператором — считал Лозинский — ему и повезло, и нет. Этой весной Гесс снимал грандиозную эпопею «Защита Зимнего», о которой кричат все газеты и толкуют на всех углах. Говорят, они с режиссером Сергеем Эйсбаром чуть не погибли, когда лезли на шпиль Адмиралтейства, и что съемки поражают размахом и изобретательностью. Ну-с, осенью будет премьера, посмотрим.
И вот теперь Гесс ноет, что все делается не так: нужно было взять воздушные шары, наполнить гелием и снимать автопробег с воздуха.
Какой, на хрен, воздух! Какой, на хрен, гелий! Очумелый тип достался ему. В Москве выглядел тихоней — очочки, застенчивая улыбочка в усы, — а через двое суток оказался «зрелым авангардистом», как сам себя называет.
Камера стрекотала. Дождь не прекращался. Еще один взмах платком от переднего авто. Сворачиваем. Не проехать.
Гесс с Лозинским затащили камеру обратно в машину.
Лозинский развернул карту. Неподалеку находился городок с труднопроизносимым названием. Впрочем, расстояния не подчинялись прямому измерению в этих местах. «Неподалеку» могло означать что угодно: добраться до городка за час, к вечеру или не добраться вообще.
Добрались к вечеру. Городок оказался тихим, зеленым, с бегущими вдоль улиц веселыми арыками, инжирными и гранатовыми деревьями, глухими белыми заборами, за которыми угадывался сладостный покой тенистых цветущих садов. И — о чудо! — имелась маленькая гостиница, похожая на глинобитный домишко, но — все равно чудо!
Они выгрузились у входа, а пока выгружались, к гостинице подошли двое: высокий седобородый человек в полотняном костюме и девушка.
Пепельные волосы. Почти прозрачное лицо.
Лозинский, вытаскивающий из машины коробки с пленками, оглянулся и… застыл. Она! Конечно, она!
Но кто — она? Что значит — она? Глаза, как капли, прошитые солнечным лучом, и совершенно неопределенное выражение бледного (тоже чудо — при таком-то солнце!) лица. Кажется, что его мимика-физиогномика играют поперек ее настроения. Брови чуть сдвинуты, но лоб безмятежен. Прихотливые губы змеятся в улыбке. А взгляд — ускользающий, недобрый. Хрупкое, точеное, убийственно мягкое лицо и в то же время — жесткое, непреклонное.
Вот что нужно ему для детектива! Героиня, в которой зритель с самого начала будет подозревать убийцу, но которая может оказаться кем угодно.
Подходя к гостинице, Зиночка бросила быстрый взгляд на молодого человека, стоящего возле авто с огромными железными банками в руках и глядевшего на нее открыв рот.
Высок. Строен. Кажется, недурен собой. Лицо в пыли, трудно разглядеть, но черты вроде бы тонкие, немного женственные.
Зиночка усмехнулась. Вот и развлечение! Месяц на раскопках с отцом — о чем еще она могла мечтать прежде? А теперь… Теперь все казалось иным. Соскучилась. Да и раздражало многое. Год назад она на раскопки не ездила — поступала в университет. А раньше девчонкой была, ребенком. Выходит, выросла.
Она по-прежнему делала тщательное описание находок, фотографировала, проявляла пленки, составляла графики работ. По-прежнему у нее были свои, фирменные, приемы — использовала крем для лица, чтобы вычищать грязь, забившуюся в мелкие трещинки черепков, а тонкую сандаловую палочку — чтобы осторожно извлекать черепки из песка. По-прежнему замирало сердце, когда из земли возникали причудливые изгибы золотого браслета, а на полуистлевшей полоске кожи проступали красные и черные линии — контуры сказочной птицы.
Но… Тяжело было спать в палатке, мыться в тазике на заднем дворе мазанки, служившей конторой и складом, есть неизменный рис, который варила таджичка-повариха.
Раздражали рабочие. Зиночка замечала, что они слегка обманывают отца. То уедут в кишлак обедать и не возвращаются до вечера. То приходят — нет инструмента. А глаза блудливые. Может, потеряли, а может, сами же и продали. То начнут требовать денег, дескать, им недоплатили жалованья.
Отец, считала Зиночка, был с наглецами излишне мягок. Вдруг объявил выходной, устроил соревнования — скачки с джигитовкой. Победитель получил живого барана, купленного, между прочим, отнюдь не на деньги Археологического общества, а из личных сбережений Владимира Ивановича Ведерникова. После скачек был устроен пир. На следующий день никто, разумеется, на работу не вышел.
Зиночка пыталась говорить об этом с отцом, но безуспешно — тот лишь отмахивался. Чего волноваться? Раскопки идут прекрасно. Найдено множество предметов утвари, украшений, оружия. Пора отправлять первые контейнеры с находками.
Собственно, в этом маленьком городке с труднопроизносимым названием Владимир Иванович с дочерью и двумя помощниками оказался именно по этой причине. Раньше раз в неделю приезжали пополнять запасы провизии. Теперь ждали почтовые машины, чтобы везти драгоценный груз в Душанбе, а оттуда — в Москву.
В холле гостиницы — если можно назвать холлом комнатушку с выбеленными стенами и дорожками с восточным рисунком на полу — Зиночка увидела отца, стоявшего в центре группы людей с пропыленными лицами, в пробковых шлемах и автомобильных очках. Видимо, это те, что приехали на авто, теснившихся перед входом на узкой полугородской-полудеревенской улочке. Успел уже подружиться.
Отец в отличие от матери был скор на знакомства, легкое путевое приятельство, необременительную фамильярность. Его интересовали не только черепки. Его интересовали люди, и в этом смысле он пользовался у них взаимностью.
