– Но что же мне делать? – Я запаниковала. – Я не знаю, что мне делать! Как я могу этому помешать?
В ответ Нэн достает маленький мешочек из кармана своего платья и показывает его мне.
– Что это?
– Свежий корень руты. Будешь пить чай, настоянный на нем, каждый раз после ночи, проведенной в королевской постели. Каждый раз. Это не даст тебе понести.
Я протягиваю руку, но не для того, чтобы взять у нее этот мешочек, а чтобы просто коснуться его пальцем.
– Это же грех, – неуверенно говорю я. – Не может не быть грехом. Как и те зелья, которыми старухи торгуют возле ярмарок. Наверное, даже не действует…
– Идти на верную смерть осознанно, – вот это грех, – поправляет меня сестра. – А ты именно это и сделаешь, если допустишь зачатие. Если ты родишь уродца, как королева Анна, он назовет тебя ведьмой и казнит. Его гордыня не даст ему смириться с появлением на свет еще одного мертворожденного младенца. Потому что, если еще одна жена – из шести здоровых женщин – родит от него уродца или не доносит младенца, все поймут, что все дело в нем. Подумай! Если умрет и твой ребенок, он будет у короля девятым.
– Умерло уже восемь детей? – Перед моими глазами встает призрачная вереница.
Она кивает и молча протягивает мне мешочек. Я так же молча его беру.
– Говорят, он отвратительно пахнет. Мы велим служанке приносить тебе чайник с горячей водой каждое утро, а заваривать себе чай ты будешь сама, в одиночестве.
– Это ужасно, – тихо говорю я. – Я отказалась от собственных желаний… – При этих словах я чувствую, как сжимается мое сердце при воспоминаниях о том, от чего именно я отказалась. – И ты, моя родная сестра, даешь мне яд, который мне придется пить…
Нэн прижимается ко мне теплой щекой.
– Ты должна жить, – горячо шепчет она. – Женщине при дворе иногда приходится идти на немыслимое, чтобы выжить. А ты должна выжить.
* * *
По Лондону ходит чума, и король решает, что наше венчание пройдет тихо и без лишних торжеств. Никаких толп зевак, которые могут принести заразу. Не будет ни пышной церемонии в аббатстве, ни фонтанов, полных вина, ни людей, жарящих коровьи туши и танцующих на улицах. Они должны будут принять лекарства и сидеть по домам, и никому не позволено выходить из зачумленного города к чистой реке и равнинам вокруг Хэмптон-корта.
Итак, мое третье венчание должно произойти в молельне, маленькой, великолепно украшенной комнате, примыкавшей к покоям королевы. Я напоминаю себе, что скоро, когда эта суета закончится, эта молельня станет моей, и я смогу молиться и размышлять там в одиночестве. После того как я принесу свои подвенечные клятвы, эта комната – и все остальные на стороне королевы – станут моими, для моего личного пользования.
Сейчас молельня забита людьми; придворные шевелятся, стараясь расступиться предо мною, когда я вхожу в нее в новом платье и медленно иду к королю. Он, огромный, человек-гора, стоит возле алтаря, окутанного мерцающим светом, льющимся с белых восковых свечей в разветвленных золоченых подсвечниках, стоящих на вышитой драгоценными камнями напрестольной пелене. Там – золотые и серебряные кувшины, чаши, дароносицы, блюда, а над всем этим великолепием высится покрытое золотом распятие, усыпанное бриллиантами. Все эти сокровища, ставшие трофеями величайших домов королевства, постепенно оказывались в хранилищах короля и сейчас мерцают на алтаре словно языческие подношения, отвлекая внимание от раскрытой Библии на английском и душа простоту убранства маленькой молельни, превращая место поклонения в хранилище.
Моя рука тонет в потной ручище короля. Перед нами епископ Гардинер читает раскрытое Писание и клятвы молодоженов ровным голосом человека, который наблюдал за вознесением и падением королев, а сам постепенно укреплял свои позиции. Епископ был другом моего друга, лорда Латимера, и разделял его убеждения в том, что монастыри должны служить на благо общин; что если Церковь и нуждается в переменах, то только начиная с головы; что сокровища часовен и аббатств не должны перекочевывать в жадные руки новых фаворитов; и что, выгоняя священников и монашек на улицы и разрушая святилища, страна становится лишь беднее.
Служба на английском идет проще, но все молитвы звучат на латыни, словно король и епископ желают напомнить всем и каждому, что Бог говорит на латыни, а бедный и необразованный люд обречен на вечное непонимание Его.
Позади короля стоят его самые близкие друзья и верные слуги, образовывая целое море улыбающихся лиц. Эдвард Сеймур, старший брат Томаса, который никогда не узнает, что я иногда заглядываю в его темные глаза, только чтобы увидеть такие любимые фамильные черты; муж Нэн, Уильям Герберт, рядом с ним Энтони Браун и Томас Хинидж. За мною стоят придворные дамы. Первые среди них – дочери короля, леди Мария и леди Елизавета, и его племянница леди Маргарет Дуглас. За ними стоит моя сестра, Нэн, Екатерина Брэндон и Джейн Дадли. Все остальные лица сливаются в толпу. В комнате слишком много людей и очень душно. Король почти кричит, произнося свою клятву, словно он – герольд, возвещающий о победе. Я произношу свои слова ясно и четко, и, когда все заканчивается и король поворачивается ко мне, я вижу, что он сияет улыбкой. Он наклоняется и под аплодисменты целует свою жену. У него оказывается влажный требовательный рот с отвратительным привкусом больных зубов. От него пахнет порченой едой. Он отпускает меня, и его маленькие глазки принимаются внимательно изучать мою реакцию. Я опускаю глаза, словно охваченная желанием, собираюсь – и уже с улыбкой кокетливо возвращаю ему взгляд. Все оказалось не хуже, чем я предполагала, да и в любом случае мне придется к этому привыкнуть.
Епископ Гардинер целует мне руки, кланяется королю с поздравлениями, и все устремляются вперед, обрадовавшись, что церемония закончилась. Екатерина Брэндон, чья шаловливая красота держит ее в опасном положении фаворитки короля, особенно проникновенно восторгается венчанием и желает нам непременного счастья. Ее муж, Чарльз Брэндон, стоящий позади своей красавицы жены, подмигивает королю, как один ходок – другому. Король жестом велит всем разойтись и предлагает мне опереться о его руку, чтобы мы могли проследовать в обеденный зал.
Там нас ожидает настоящий пир. Ароматы жареного и запеченного мяса уже несколько часов доносились из кухни, находившейся сразу под обеденным залом. Толпа выстраивается позади нас, строго следуя правилам дворцового протокола, в зависимости от титула и статуса. Я вижу, как жена Эдварда Сеймура, аристократка, обладательница острых черт и острого же языка, закатывает глаза и сдерживает шаг, чтобы уступить мне первенство в шествии. И я стараюсь не улыбнуться этому слишком явно. Анне Сеймур придется научиться приседать предо мною в поклоне. Я родилась в семье Парров, а это имя известно и уважаемо на севере Англии; затем я стала женой Невиля, тоже представителя хорошей семьи, хоть и далекой от двора и славы; но теперь Анне Сеймур придется выказывать уважение мне как королеве Англии, величайшей женщине этой страны.
Когда мы входим в зал, все встают и аплодируют нам, в то время как король источает улыбки. Он помогает мне сесть на мое место. Мой стул чуть ниже, чем стул короля, но выше, чем стул леди Марии, которая, в свою очередь, сидит выше, чем маленькая леди Елизавета. Сейчас я – самая богатая и знатная дама в Англии, пока не умру или не впаду в немилость. Я смотрю на стол, вдоль которого сидят радостные улыбчивые лица, и замечаю Нэн, спокойно идущую к началу стола, чтобы занять место дамы, приближенной к королеве. Она ободряюще кивает мне, словно говорит, что она рядом, что присматривает за мною и что ее друзья расскажут, что говорит король, когда меня нет рядом, а ее муж будет хорошо рекомендовать меня королю. Я нахожусь под защитой своей семьи, которая противостоит всем остальным семьям. Они ждут, что я буду настраивать короля в пользу реформации Церкви и помогу им обрести богатство и положение, найду возможность пристроить их самих и их детей на выгодные позиции. В ответ они будут оберегать мою репутацию, превозносить над всеми остальными и защищать от врагов.
