Снежные вихри пронеслись. Небо очистилось, и опять засияло солнце. Белая крупа быстро растаяла под солнечными лучами, и ничто не напоминало о снежной буре.
– Отпустил Конжак! – перекрестился Бабинов. – Ну, теперь недалече, дорога протравлена. Через три дня будем в Верхотурье.
Бабиновская дорога заканчивалась в Верхотурье. Когда выбирали место для острога, так и обозначили в росписи: «то место добре крепко, никоторыми делы влести не мошно». Действительно, город возвышался на скалистом обрыве извилистой и узкой реки Туры. Верхотурье было первым городом Закаменной страны, но его облик показался Марье мучительно знакомым. Как и большинство русских городов, переживших смутные времена, Верхотурье представляло собой пепелище. Только виною были не ляхи и литва, а сожгли город по пьяному делу ямские охотники, гулявшие в верхотурском царевом кабаке. Тем не менее кабак, ставший причиной пожара, был первой избой, отстроенной на пепелище. Он стал гораздо больше и все равно не мог вместить всех гуляк из погоревшей Ямской слободы.
Бабинов препроводил ссыльных в новосрубленную съезжую избу. В Верхотурье обыкновенно назначали двух воевод, но стольник Иван Головин только ожидал приезда товарища, а пока ему прислали на подмогу подьячего с приписью, имевшего право скреплять своей подписью разные грамоты. Подьячий не столько помогал воеводе, сколько зорко за ним приглядывал. Воевода распорядился подготовить место для ссыльных, посетовав, что после пожара придется разместить дворян в холодной пристройке на воеводском дворе. Пока жилье прибирали, ссыльные сидели в съезжей избе.
Воеводе предстояло управиться с одним делом, которое перевесило по важности даже приезд царской невесты. В Верхотурье прибыл князь Буйносов-Ростовский, возвращавшийся с тобольского воеводства. И рад был бы князь не задерживаться в этих местах, но в Верхотурье была устроена государева таможня, мимо которой никого не пропускали. Таможенному и заставным головам предписывалось накрепко доискивать мягкую рухлядь в возах, сундуках, коробах и сумках. Меха часто вывозили припрятанными в постелях, в подушках, в бочках винных. Выезжавшие из Сибири умудрялись запекать драгоценные шкуры в хлеба, засовывать их в полые санные полозья. Таможенные головы обыскивали всех – от простых людей до воевод, не стесняясь ни возрастом, ни полом. Радея о государевой пользе, лазали мужчинам в порты, а женщинам щупали пазухи.
Досмотр воеводского скарба должен был занять много времени. Холопы князя начали вносить в избу его вещи. Принесли кованый подзаголовник для самых ценных вещей, который предусмотрительный человек всегда держит при себе, а ночью кладет под голову. Четыре крепких холопа внесли сундук кованый холмогорского дела с нутряным замком. Потом холопы втащили второй сундук и наконец, пыхтя от усталости, третий. Вслед за сундуками в воеводскую избу торжественно прошествовал их хозяин. Марья невольно прыснула при виде князя Буйносова-Ростовского, облаченного в азям аглицкого сукна и козлиные калмыцкого дела штаны песочного цвета. Толстое брюхо князя было подпоясано бобровой опояской. Костюм довершали зеленые сафьяновые сапоги и отороченная соболем багрецовая шапка. Но самым поразительным в его наряде был объяренный охабень с пристяжным ожерельем, блиставшим драгоценными каменьями.
Наверное, ожерелье сохранилось с тех времен, когда князю Буйносову-Ростовскому выпала великая честь стать шурином царя Василия Шуйского. Но недолгим было боярское счастье. Царя Василия насильно постригли в монахи. Жену его тоже постригли, а князя отправили в ссылку на тобольское воеводство. От всех этих перемен в княжеской голове что-то перекосило. Когда ехали Бабиновской дорогой, Ортемка со смехом рассказывал о прихотях тобольского воеводы. Будто он завел порядки, как в царских палатах, а челядь свою нарек разными чинами. Кричал своим холопам: «Стольники, восходи!» – и те холопы приносили в избу блюда, а самый доверенный холоп, нареченный кравчим, пробовал еду и напитки, прежде чем подать их воеводе.
Бабушка улыбалась и говорила Бабинову, что князь хорошо знает порядки на царских пирах, потому как сам был кравчим. Сыновьям же она шепнула, чтобы они при встрече тайно предостерегли воеводу про слово и дело государевы. Князь несколько лет провел в Тобольске и не знает, что творится в Москве. Оное выражение придумано для бережения государевой чести. Ежели кто дерзнет словом оскорбить или хотя бы сравнить себя с государем, то найдется изветчик, скажет за собой слово и дело. Донесут про холопов, обряженных царскими стольниками. Горько пожалеет князь о своих причудах, когда возьмут его в пыточный застенок. Пожалеет, только будет поздно. Из застенка путь один – в Алевизов ров, на дне которого гниют обезглавленные трупы.
Князь Буйносов-Ростовский высокомерно поздоровался с воеводой и даже не кивнул головой подьячему с приписью. Он объявил, что в сундуках его меховое платье. Открыли сундуки, начали вынимать шубы на соболях и чернобурых лисах. Заплаканная жена Желябужского подалась к сундукам всем телом. Слезы на ее личике сразу высохли, глаза жадно пожирали шубы, которые доставали из сундуков. Что говорить о молодой дворянке, если верхотурский воевода едва сдерживал удивление, а таможенный голова, который всякое видывал, откровенно любовался драгоценным мехом. Из сорока сороков соболей, которые собирали с ясачных людей, только дюжина попадала в царскую казну. Остальные звери как будто оживали и разбегались на далеком пути из Сургута и Мангазеи в Москву. Великому государю доставались шкуры поплоше, а лучшие меха оседали в сундуках служилых людей.
На каждую шубу, извлеченную из княжеских сундуков, можно было купить деревеньку с мельницей и всеми угодьями. Вот только дивно, что драгоценные меха были крыты дешевеньким сукном.
– Побойся Бога, князь Иван Петрович! Ты бы еще рогожей велел покрыть меха-то! – съязвил подьячий. – Сколько шуб везешь про свой обиход? Зимой не сносить, разве что летом будешь надевать!
– Не твоя печаль – считать мои шубы, – огрызнулся Буйносов-Ростовский.
– Гони в шею своих портных, князь! Худо шили! – Таможенный голова слегка дернул длинный рукав шубы, и он оторвался.
– Князь Иван Петрович! – укоризненно заговорил воевода. – Дозволено везти с собой одно меховое платье. Ну, два на крайний случай. Почто хочешь вывезти меха под видом шуб? Ведь они шиты на живульку для сущего обману.
Подобные уловки были знакомы таможне. К ней прибегали многие воеводы, считавшие, что грех не попользоваться своим положением. Да и то сказать, что ждало воеводу по возвращении в Москву. Бывший сибирский воевода представал пред очи великого государя, его благодарили и жаловали за верную службу соболиной шубой из зверей поплоше, что попадали в казну. Но и худых соболишек жаловали, если воевода ни в чем не провинился, что было в редкость по сибирским делам. По всему выходило, что лучше самому о себе позаботиться, не надеясь на царскую милость. Вывезти наскоро пошитые шубы, а дома распороть их и продать меха иноземным купчишкам по такой цене, чтобы и детям и внукам хватило на безбедную жизнь. Но прежде всего надо было исхитриться провезти запретный груз через таможню.
