– У меня приказ, – хрипло говорит он мне после того, как она ушла из-за обеденного стола, не в силах слушать, как он прихлебывает суп.
Она шепчет что-то про головную боль и удаляется из комнаты. Хотела бы я, чтобы мне было так же просто сбежать, но я хозяйка дома, я должна исполнять долг гостеприимства.
– Приказ? – вежливо спрашиваю я, глядя, как он снова несет ложку к своему большому рту.
– Да, – отвечает он. – Защищать ее, оберегать, не дать ей сбежать, а если ничего другого не останется…
Он делает ужасающее движение плоской ладонью – проводит ребром по горлу.
– Убить ее?
Он кивает.
– Нельзя допустить, чтобы она освободилась, – говорит он. – Она – величайшая опасность, когда-либо грозившая стране.
Я на мгновение задумываюсь об испанской армаде, которую, говорят, прямо сейчас строит на своих верфях Филипп. Думаю о папе, требующем, чтобы все люди старой веры перестали подчиняться королеве Елизавете, приказывающем им ее убить. Думаю о французах и шотландцах.
– Да как такое возможно? – спрашиваю я. – Одна женщина? Подумайте, что нам всем грозит.
– Она – носовая фигура их корабля, – хрипло отвечает он. – Потому что она француженка, она шотландка, она католичка. Потому что никто из нас не сможет спокойно спать в своей постели, если она будет на свободе.
– Не слишком ли сурово: убивать женщину, потому что вы не можете спать, – язвительно говорю я.
Ответом мне служит тяжелый взгляд тяжелого старика, который явно не привык к тому, чтобы у женщины было собственное мнение.
– Я слышал, что она очаровала вас и вашего господина, – говорит он. – Слышал, что он особенно к ней привязался.
– Мы оба – верные слуги королевы, – решительно говорю я. – Что известно и Ее Величеству, и моему доброму другу лорду Бёрли. Никто никогда не сомневался в честности моего господина. И я могу быть верна Ее Величеству, но все же не хотеть, чтобы шотландскую королеву убили.
– Можете, – мрачно отвечает он. – А я не могу. И со временем, думаю, станет больше тех, кто думает, как я, а не как вы.
– Она может погибнуть в бою, – говорю я. – Если, не дай Бог, будет битва. Или, полагаю, ее может поразить наемный убийца. Но ее нельзя казнить, она королевской крови. Ее нельзя обвинить в измене, она – помазанная королева. Ее не может судить ни один суд.
– Кто сказал? – внезапно спрашивает он, роняя ложку и обращая ко мне большое лицо.
– Закон нашей страны, – запинаясь, отвечаю я.
Он меня почти пугает своей мощью и нравом.
– Закон страны, который равно защищает и великих, и малых.
– Закон – это то, что мы им назовем, – похваляется он. – Как она однажды может убедиться, как увидите вы. Закон будет таким, каким мы ему велим быть. Мы станем устанавливать законы, и те, кто нам угрожает или пугает нас, обнаружат, что защита закона на них не распространяется.
– Тогда это не закон, – настаиваю я.
В конце концов, я жена главы суда пэров.
– Закон должен защищать высших и низших, невинных и даже виновных, пока не доказано, что они – преступники.
Сэдлер смеется грубым громким смехом.
– Так могло быть в Камелоте, – грубо говорит он. – Но теперь мир другой. Мы будем использовать закон против наших врагов, мы найдем свидетельство против наших врагов, а если не будет ни закона, ни свидетельства, то мы все переменим, нарочно для них.
– Тогда вы не лучше их, – тихо, но внятно произношу я и, поворачиваясь к слуге с кувшином, говорю: – Еще вина сэру Ральфу.
1572 год, январь, замок Шеффилд: Мария
Мой нареченный борется за жизнь в зале суда, а судят его такие же напуганные люди, как он сам. Мой сын от меня далеко. Единственный, кто мог бы меня спасти, далеко, очень далеко, он сам в тюрьме, и я не надеюсь его когда-нибудь увидеть. Мой худший враг стал моим тюремщиком, и даже Бесс, самый ненадежный друг, какой может быть у женщины, исполнилась отвращения от его суровости со мной.
Я начинаю бояться. Я не поверила бы, что Елизавета способна отдать меня под надзор такого человека. Дать мне такого человека в тюремщики значит обесчестить меня. Она это знает, она сама была узницей. Она знает, что суровый тюремщик разрушает жизнь заключенного. Он не разрешает мне гулять в парке, даже по замерзшему снегу по утрам, он не дает мне кататься верхом, он позволяет мне не больше десяти минут походить по холоду во дворе, и он снова говорил с Бесс о сокращении моей свиты. Он говорит, что мне нельзя получать ни предметы роскоши из Лондона, ни письма из Парижа. Что мне не положено ни столько блюд за обедом, ни хорошее вино. Он хочет снять королевский балдахин, который означает мой монарший статус. Хочет, чтобы я сидела на обычном стуле, а не на троне; и он садится в моем присутствии без приглашения.
Я не поверила бы, что такое может со мной случиться. Но я не поверила бы и в то, что Елизавета отдаст своего собственного кузена, ближайшего своего родственника, под суд за измену, особенно зная, что он виновен только в стремлении на мне жениться – что, несмотря на неудовольствие женщины, столь тщеславной, как Елизавета, едва ли можно назвать преступлением. Он не участвовал в восстании, не посылал свои деньги восставшей армии, что там, он потерял французское золото, которое должен был переслать. Он подчинился приказу Елизаветы явиться ко двору, хотя его последователи висели на ремнях его стремян и на хвосте коня, умоляя его не ездить. Он отдал Кеннигхолл, свой большой дом, лишив детей наследства: все, как она просила. Он покорно остался в лондонском доме и потом, как было приказано, отправился в Тауэр. Он несколько раз встречался с Ридольфи, это правда. Но я знаю, и все должны знать, что он бы не вступил с ним в заговор, чтобы убить Елизавету и разрушить ее страну.
Я в этом виновна – Боже правый, да, я не отрицаю этого перед самой собой, хотя никогда не признаюсь перед ними. Я бы уничтожила Елизавету и освободила страну от ее незаконного, еретического правления. Но Томас Говард никогда бы этого не сделал. Если говорить с жестокой откровенностью, не тот он человек, у него духа не хватит. Есть только один человек, который бы все это спланировал и осуществил, и он в хорошо охраняемой камере с решеткой на окне, выходящем на море в Дании, думает обо мне; и он больше никогда не поставит на карту свою жизнь.
– У меня нет будущего, – мрачно говорю я Мэри Ситон, когда мы сидим за одиноким обедом в моих покоях.
Я не стану есть с Ральфом Сэдлером, лучше умереть с голоду.
Вместе с нами садятся обедать около сорока приближенных и слуг, разносчики вносят блюдо за блюдом, чтобы я немного положила себе и отправила блюдо в зал. Мне все еще приносят больше тридцати разных блюд, это дань моей важности, я королева. Меня оскорбило бы, будь их меньше.
