— Когда?
— Первого мая. Они и их офицеры доставлены в Панаму на борту американского судна. Они появятся здесь, в Новом Орлеане, со дня на день.
Пароход, привезший домой Уильяма Уокера, пришвартовался 27 мая 1857 года. Люди толпились, теснили друг друга на пристани и на улицах, ведущих к ней. Экипаж Элеоноры остановился, и только с помощью непристойных слов и ударов кнута, от которых лопались барабанные перепонки, ее кучеру удалось проложить путь к удобному месту, откуда она могла, не выходя из экипажа, наблюдать за происходящим.
При виде красных кителей с золотыми пуговицами и бахромой, сверкавшей на солнце, у Элеоноры сдавило горло. Ей пришлось сильно напрячь зрение, чтобы выделить маленькую фигурку генерала, похожего на черную птицу в своем темном сюртуке. А за ним она увидела Гранта — стройного, с угрюмым изможденным лицом, — таким, как когда он был ранен в плечо. Он оглядел толпу, и, когда его взгляд упал на экипаж, Элеонора откинулась назад, хотя была уверена, что он не сможет разглядеть ее.
Увидев Уокера, толпа восхищенно и восторженно взревела, точно он явился победителем, а не побежденным. Раздавались крики «ура!», в воздух летели шляпы. Мальчишки вопили и визжали, а дамы аплодировали. Дюжина мужчин ринулась вперед после того, как улыбающийся президент Никарагуа двинулся к трапу. Они подняли его на плечи и понесли через толпу к экипажу. Офицеры пробирались следом. В сопровождении основной группы поклонников экипаж двинулся к отелю «Сент Чарльз».
Даже после этого Уокеру не дали отдохнуть. Люди стояли у отеля, приветствуя его появление. Он был вынужден дважды выступить перед толпой, прежде чем она стала расходиться.
Те, кому не удалось услышать его речь, смогли узнать ее содержание через два дня. На большом митинге на Кэнал-стрит Уокер, стоя между американским флагом и собственным, краснозвездным, говорил два часа. Его потное лицо блестело в свете газовых фонарей. Он хвалил мужество и силу своих людей, тепло и гостеприимство простых людей Никарагуа, которых, как он считал, облагодетельствовал. Потом осудил тех, кого считал виноватым в поражении. Он ругал тираническую мощь Вандербильда, близорукость президента Бучанана, не пришедшего на помощь, намекал на взятки в официальном Вашингтоне, критиковал командира Чарльза Дениса, главного офицера на судне «Сайта Мария», считая, что он продал фалангу на переговорах с центрально-американскими союзниками, обвинял командиров за отказ транспортировать его оставшихся людей в Панаму, вынудив их добираться самостоятельно до дому. Досталось и Моргану с Гаррисоном, которые не сумели пробиться через блокаду с дополнительными силами и продовольствием в фалангу.
Стоя в толпе с няней, взволнованно тянувшей ее за рукав и настаивавшей, чтобы она ушла, Элеонора не смогла услышать всю пылкую речь Уокера, но и то, что успела, ее разволновало. Едва ли этот человек извлечет пользу из своего опыта, но его страстная самокритика указывала на то, что он в здравом уме. Всегда неприятно лишиться победы, которая уже плыла в руки. Уокер, казалось, очень устал, и лучше бы ему подождать, поразмышлять прежде чем оправдываться в своем поражении. Последние слова еще больше убедили в этом Элеонору. Уильям Уокер заключил свою речь клятвой вернуться в Никарагуа, как только будут подготовлены люди и ресурсы. Она стояла, ошеломленная таким заявлением, а няня схватила ее за руку и потянула, бормоча под нос что-то вроде того, что ее хозяйка с ума сходит по военной форме, что она не может остановить мамзель, потому что слишком стара, но она знает, что маленький мсье Майкл должен получить все, что ему полагается, прежде чем его мамаша убежит на бал к военным джентльменам.
Событие, о котором говорила няня, — прием и бал в честь Уокера — должно было состояться в бальном зале отеля «Сент Чарльз» и стать главным праздником весеннего сезона, на который приглашалось несколько сотен гостей, включая губернатора штата Роберта Уиклифа, баронессу Понталба и представителей лучших креольских и американских семей.
Для такого события Элеонора заказала платье из белого тюля, глубокий вырез которого, рукава и низ широкой юбки были отделаны атласной белой лентой. К груди она приколола свежие красные розы с серебристыми листьями, а под ними от плеча до талии предполагалось закрепить красную с белым ленту с медалью «За доблесть», с золотой звездой Уокера на черно-красной ленте. Она разделила волосы на прямой пробор и собрала локоны на затылке, прикрепив за ухом бутоньерку из крошечных розовых бутонов. Красные розы — дань Уокеру — не шли к ее волосам, но странное дело — они словно скрадывали медный блеск волос, оставляя лишь благородное сияние недавно отчеканенных золотых монет. Платье Элеоноры слегка напоминало другое, оставшееся висеть в шкафу в особняке. Но кто знает об этом, кроме нее и еще одного человека, который купил его для нее?
— Графиня де Ларедо.
Для Элеоноры ее имя, произнесенное на фоне тихого шипения газа в люстрах и вежливого шепота голосов, прозвучало как боевой клич. Она не обращала внимания на повернувшиеся к ней лица, когда подавала руку Уильяму Уокеру и приветствовала его с должной почтительностью.
Слабая дрожь пробежала по его пальцам, но лицо не выдало удивления, когда его серьезные глаза остановились на ней, а потом на медали, которую она надела, и опять вернулись к чистому взгляду ее зеленых глаз.
— Вы хорошо выглядите, Элеонора, — спокойно сказал он. — Приятно видеть вас снова.
— И вас, сэр. Я думала обо всех вас последние месяцы.
— И мы о вас тоже, — ответил он.
Времени больше не было, толпа сзади напирала, и, отойдя в сторону, она глубоко вздохнула. Он не обвинял ее. Ничто в его поведении не указывало на то, что он знает причину ее нового имени. Ей показалось, что своими последними словами он пытался что-то сообщить ей, но потом она вспомнила о его привычке на торжественных церемониях говорить о себе во множественном числе.
Элеонора принялась задумчиво бродить по залу, рассматривая цветы, букеты роз и жасмина на постаментах, красные и черные ленты, увивавшие люстры и стены, маленькие розетки из тонких ленточек. Столы для ужина были сервированы знаменитым золотым сервизом отеля. В зале присутствовало несколько пожилых аристократок — подруг ее бабушки, с которыми она была едва знакома. Она увидела двух соучениц из монастырской школы, тотчас забросавших ее вопросами не об Уильяме Уокере, а о семье ее титулованного мужа. Если бы они знали о ребенке, они бы расспрашивали и о нем, но она не собиралась раскрывать тайну его рождения и связанное с этим наследование титулов Луиса. А вот увидеть грубого, но сердечного полковника Томаса Генри было для нее глотком свежего воздуха. Разговаривая с ним, Элеонора заметила, как выцвела его форма, увидела штопку на ней, потускневшую бахрому эполет. Он оберегал левую руку, держа ее за спиной. Конец его указательного пальца ниже первой фаланги отсекла пуля, и рана не зажила как следует. Элеонора пошутила насчет его склонности к подобным инцидентам, обвиняя его в том, что он стреляет сам в себя.
