И Миленко отвечал ей, уже не артачась, как своему, как сотоварищу:
– Я припас камни да молотки. Сегодня же еще до свету принесу и раздам, под скамьями припрячете.
– С цепями мы укупци [142] справимся, а вот с чобарджи делать что? – спросил Рудый.
– Ничего не попишешь, – помолчав, ответил Волгарь. – Будем судьбу пытать!
Так ни на чем они и расстались. Когда Лиза воротилась к себе, Гюрда еще не было на месте; и она мысленно возблагодарила бога. Теперь-то она понимала, что гребцы так оживленно болтали ночами, лишь желая сбить с толку охрану и заглушить переговоры о будущем бунте; и сердце ее сжималось от тревоги за этих смельчаков. Волгарь был прав: свободу лучше всего добывать в море; однако все остальное в его плане казалось Лизе, даже на ее неопытный взгляд, слишком дерзким. Нет, казаки не смирились с неволею, как ей подумалось вначале, – они предпочитали гибель бездействию, но их отвага, граничившая с безрассудством, терзала ее сердце.
* * *
Лиза глаз не сомкнула до утра, перебирая самые невероятные способы помочь заговорщикам. Перерезать солдат ночью? Но кто это сделает, кроме нее и Миленко? А хватит ли у нее сил поднять руку на человека?.. Подмешать в пищу чобарджи сонный порошок? Но они ели лепешки и сушеную баранину, а воду пили из общих бурдюков. Самой ночью поджечь бочонки с порохом? Но как пройти в каюту с горящим факелом незаметно?
Она забылась, когда за крохотным зарешеченным окошком уже брезжил рассвет, и неожиданно провалилась в такой глубокий и крепкий сон, что пробудилась лишь за полдень. Из глубин памяти выплыла, казалось бы, надежно похороненная картина: они с Алексеем в полутемной церквушке; батюшка бормочет: «Венчается раба божия Елизавета рабу божию Алексею…»; жених стискивает ее холодные пальцы, а у нее в смятенных мыслях одно: что станется, когда они останутся одни? Простит ли Алексей обман? Возможно ли ей нынче ночью насладиться его поцелуями и объятиями?.. Бог весть, была ли она тогда, при венчании, в самом деле обуреваема греховными желаниями, или же последующие события вмешались в ее воспоминания и так изменили их?..
Лиза встала измученная. Ничего не видя вокруг, с гудящей головою, с распухшими веками, пробралась в свой шатер на носу, где уже была приготовлена вода, и очнулась не прежде, чем опрокинула на себя несколько ведер. Долго расчесывала мокрые волосы. От соленой морской воды они слипались, да Лиза уж притерпелась. Туго заплела косы, оделась, занавесила лицо покрывалом и пошла на кормовой помост. Там ждал Сеид-Гирей, а Лизе хотелось при свете дня увидеть заговорщиков, убедиться, что ночная встреча не приснилась ей. Но пуще всего терзало любопытство как следует рассмотреть Волгаря.
Лиза уже ступила на мостик, ведущий меж скамеек гребцов, как вдруг увидела, что навстречу ей бредет согнувшийся в три погибели Миленко, несущий на плечах… бочонок с порохом! Покряхтывая, он обогнул Лизу и двинулся к прикрытой парусиною горке бурдюков с водой и мешков с сухарями и кокачем. Охранники сонно глазели, как Миленко подсунул под парусину бочонок и повернул назад, к кормовой каюте. Да и Сеид-Гирей со своего помоста наблюдал за ним безучастно, словно похищение пороха средь бела дня было самым обычным делом.
На мгновение Лизе показалось, что она ума лишилась, что все это мерещится ей. Но тут же наткнулась на смятенный взгляд Рудого и поняла: здесь что-то не так, произошло нечто непредвиденное, и смелый план заговорщиков грозит полететь ко всем чертям. Волгарь сидел сгорбившись, опустив голову, лица его не было видно, и отчаяние, владевшее им сейчас, угадывалось лишь в ожесточенности, с которой он налегал на весло.
Миленко тем временем отнес один бочонок, другой… Гюрд поторапливал его; и тут Лиза, не выдержав, обратилась к нему дрогнувшим голосом:
– Во имя аллаха, скажи, что делаешь ты, господин?
Синие глаза Гюрда смотрели холодно, почтительно, и он объяснил, не чинясь, громко и отчетливо:
– Я опасаюсь, о ханым, что сырость в каюте может повредить порох, оттого и дал приказ переместить его на палубу. А рядом поставим часового.
Мелькнула внезапная мысль, и Лиза уцепилась за нее, как утопающий за соломинку.
– А ежели дождь?
Видно было, что Сеид-Гирей удивился горячности, с какой Рюкийе вдруг вмешалась в дела, совершенно ее не касающиеся, однако слова сии показались дельными, и его брови озабоченно сошлись на переносице.
– Об этом стоит подумать. И уста женщины иной раз истину рекут благодаря аллаху!
Гюрд на миг задумался, но тут же кивнул.
– Я тоже думал об этом. Конечно, небо пока безоблачно, но близок Касым [143]. Значит, погода может в любой миг измениться. Но и на прежнем месте порох оставить нельзя. Пять бочонков мы перенесли, три осталось в каюте. И если в одном месте он будет испорчен, то в другом непременно останется сухим.
И тут Лиза все поняла. Вот почему не было Гюрда ночью на обычном месте – он обходил галеру. И услышал разговоры запорожцев. Однако не выдал их Гирею. Почему? Ну, это очень просто. Неистовый Сеид-Гирей собственноручно порубал бы головы заговорщикам, не заботясь о том, что корабль останется без гребцов. Когда его ослепляет ярость, он не способен думать. А Гюрд – способен. Вот и решил сделать замысел мятежников невыполнимым.
Волк? Кто прозвал его волком? Это хитрая, рассчетливая лиса!
Невыспавшийся Сеид-Гирей сладко зевал и не услышал, как Лиза, потрясенная своей догадкой, неотрывно глядя в глаза Гюрда, прошептала так, чтобы слышал только он:
– Да ведь все деды и прадеды горят сейчас за тебя в огне адовом! Льют горькие слезы! А ты кровью братьев своих упиваешься, словно злобный вран! Да чтоб не знать тебе покою ни на том, ни на этом свете! Чтоб тебя сразила та же рука, кою ты лижешь, пес паршивый!
Давно, давно уже позабыла она бога, как забываешь о солнце – когда оно греет, о воде – когда ее пьешь вволю, о воздухе – когда им дышишь, вспоминая лишь, если в том возникает нужда. Сейчас же словно бы все поколения русских, погубленных за веру свою, взглянули в ее лицо тысячеоким ликом, залитым океанами мученических слез, в одночасье оскорбленные, поруганные этим румяным синеглазым вероотступником.
Но в глазах Гюрда ничего не дрогнуло. Может, он и не расслышал ничего?
– Ты решил мудро, имельдеш, – лениво проговорил Сеид-Гирей. – И да будет так! Эй, Шукал, – махнул надсмотрщику, который как раз выбирался из каюты с очередным бочонком на плечах, – ступай обратно!
Миленко замешкался было, но окрик Гюрда подбодрил его, и серб, сгибаясь от тяжести своей ноши, уже шагнул к каюте, как вдруг Гюрд воскликнул, глядя на море:
