После этого Северо стал прислушиваться, когда Ана пересказывала видения Консиенсии.
Однажды утром, собираясь в поле, Ана обнаружила горбунью в сильном возбуждении:
— Что случилось, детка?
— Мне приснился сон, сеньора.
У Аны сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
— Расскажи мне.
— Там был мужчина в огне…
— Как на погребальном костре, да?
— Нет, сеньора, не эти мертвецы. Это был белый мужчина. Бродяга, сеньора.
— Рамон? Ты его и не знала никогда.
— Я видела его, сеньора. Он горел в тростнике. — Девочка была взволнована: сон напугал ее и она полностью не понимала его смысла.
— Успокойся, маленькая. Ты, наверное, видела дона Северо.
— Нет, сеньора…
— Рамон умер, Консиенсия, и погиб он не в огне. Тебе приснился кошмар, но я рада, что ты мне все рассказала. Это предупреждение, и ты, возможно, только что спасла жизнь своему хозяину. Я попрошу его быть осторожнее, когда они поджигают поля.
Консиенсия понурила голову, словно в чем-то провинилась:
— К вашим услугам, сеньора.
Иногда девочка походила не на ребенка, а скорее на древнюю мудрую старуху, чьи глаза способны проникать прямо в душу. При крещении горбуньи Ана шепнула ей, что та станет ее совестью, и порой, взглянув на девочку, чувствовала, как ее захлестывают неприятные воспоминания.
Она оставила Консиенсию в лазарете и направила Маригаланте к сахарному заводу. Проезжая мимо кладбища невольников, Ана перекрестилась. Кресты Фелы и Паблы охраняли все остальные могилы. Хосе попросил разрешения повесить над воротами доску, которую он вырезал. Позже Северо сказал Ане, что это памятник страданию.
За ручьем, на вершине холма, возле могилы Рамона, росло древнее хлопковое дерево. Ана снова осенила себя крестом и вспомнила сон Консиенсии: Бродяга в огне. Она похолодела от охватившего ее ужаса и встряхнула головой, прогоняя страшный образ. В последнее время Ана встряхивала головой все чаще и гадала, замечал ли это Северо. Она пережила слишком много смертей. И, снова встряхнув головой, Ана запретила себе думать.
Она поехала по полям, где надсмотрщики угрозами и проклятиями, пинками и плетьми поторапливали невольников. Ана старалась не смотреть в ту сторону. Северо ясно дал понять: это он управляет работниками и ей вмешиваться не стоит. Она не жаловалась ни надсмотрщикам, ни мужу на то, что из невольников выжимают все соки. Она была хозяйка и могла бы добиться облегчения участи хотя бы беременных, могла бы потребовать, чтобы их не заставляли наклоняться за длинными стеблями, которые мачетерос бросали, продвигаясь по полю, не принуждали собирать их в тяжелые связки и таскать к повозкам. У трех женщин уже случился выкидыш, но Ана смолчала. Она не протестовала, глядя, как детей отправляют на работу, обычно выполняемую взрослыми. Она не освободила от тяжелого труда стариков, которые вкалывали всю свою жизнь, чудом пережили холеру и должны были оставшиеся годы тихонько сидеть в тени, как предписывалось Сводом законов о рабовладении.
Ана ехала, возвышаясь над согбенными спинами мужчин и женщин, которых называла «наши люди», и даже в мыслях не произносила таких слов, как «несправедливость» или «жестокость». У нее были свои обязанности, поэтому она закрывала глаза, ожесточала сердце и молчала. Но теперь она ощущала их враждебные взгляды и безмолвные проклятия.
Кухня для полевых рабочих находилась на полпути к вершине холма, где стоял сахарный завод «Диана». Над очагами висело два котла, и в них варились клубни и овощные бананы. Сало скворчало на огромной железной сковороде над третьим костром. Обычно работники просили воды, едва принявшись за еду, поэтому мальчики и девочки, сгрудившись возле бочек, наполняли продолговатые тыквенные сосуды, которые были привязаны к перекинутым через плечи веревкам.
Северо помог Ане спешиться. Он видел, что жена расстроена, и собирался спросить, в чем дело, но тут зазвонил колокол, и с его первым ударом, разнесшимся по всей округе, работники побросали инструменты к ногам своих надсмотрщиков и поспешили к дощатым настилам, служившим столами, где две кухарки раздавали еду. Образовалось две очереди — рабы слева, свободные работники справа.
— Если бы они так же быстро работали, как бегут за обедом, — пошутил Северо, желая развеселить жену, — мы бы уже весь тростник собрали.
Ссора в очереди заглушила его слова.
— Не трогай меня! — Манчо, новый поденщик, толкнул Хакобо, а тот в ответ толкнул Манчо, и оба, сцепившись, рухнули на землю.
Невольники и наемные работники, сбившись в группы и отогнав женщин подальше от потасовки, стали подзадоривать драчунов.
— Возвращайтесь в дом, — приказал Северо Ане, разматывая кнут, и зашагал к месту потасовки. — Эфраин, лошадь хозяйке! — крикнул он на ходу.
Ана видела кнут Северо только свернутым. Как только он взвился в воздух, работники разом отскочили от Манчо и Хакобо. Выгнувшись ровной дугой, кнут ударил сначала по ногам Хакобо, потом Манчо, еще раз Хакобо и опять Манчо и затем щелкнул в третий раз, когда мужчины уже кинулись прочь от кожаного ремня и друг от друга.
— Я ничего не сделал, хозяин! — крикнул Хакобо, и очередная дуга, поднявшись в воздух, опустилась на его бедра, а затем на икры Манчо.
— Этот кнут для рабов, — заорал Манчо, — а я свободный человек, и я белый!
Он ринулся на Северо, размахивая кулаками и выкрикивая угрозы. В тот момент, когда Манчо бросился к Северо, настала звенящая тишина. Мужчины, женщины и дети застыли, затаив дыхание. Манчо был невысоким, худощавым и жилистым. Не успел он дать Северо и пары безобидных тычков, как тот приподнял бунтаря и отбросил далеко в сторону.
Манчо упал в очаг, разметав его содержимое. Раздалось шипение, а затем душераздирающий крик. У Аны не было времени для размышлений. Она бросилась на голос, куда упала сковорода с салом. На земле лежала маленькая девочка, одна из оставшихся после холеры сирот, и весь ее левый бок блестел от кипящего свиного жира.
Несчастную звали Мэри. Северо привез ее вместе со старшей сестрой Глорией с разорившейся гасиенды. Ана до этого едва замечала малышку, занятая взрослыми, которые несли на себе основное бремя полевых работ. Ана стащила с девочки одежду и подолом юбки стерла горячий жир с руки, плеча и спины Мэри.
— Принесите воды, — велела она.
Женщины с тыквенными чашами обступили Ану и Мэри. Ана лила воду на руку и плечо девочки, остужая кожу. Тонкие как палочки конечности девочки дергались от каждого прикосновения даже к тем местам, куда не попало раскаленное сало. Одна из женщин принесла листочки алоэ. Ее ладони были расцарапаны в кровь, потому что она голыми руками вырвала колючие листья из земли и ногтями содрала с них кожицу. Ана выдавливала из листьев сок и наносила на раны, пока не обработала всю обожженную поверхность, а потом подняла девочку и понесла по проходу между шеренгами рабов и поденщиков туда, где Северо держал под уздцы ее лошадь.
