Она чувствовала себя неуверенно потому, что Уолли был чересчур любезен, чересчур мягок, чересчур рад слышать ее голос, чересчур быстро согласился пообедать с ней. Больше всего она боялась услышать в его тоне снисходительные нотки. Разумеется, у него имелись все основания быть снисходительным. Этот молодой человек уже успел вкусить успех, пьеса по его сценарию была поставлена на Бродвее; правда, успех не был шумным фурором и ничто не предвещало литературную карьеру, просто его комедия уже четвертый месяц делала сборы. Уолли прислал ей в свое время два билета на дневной спектакль; она побывала на нем вместе с Сетом. В зале были пустые места, пьеса ей не особенно понравилась, но зрители смеялись и от души аплодировали. Это был фарс о работе на радио, как ей показалось, полный повторов из всех успешных фарсов за последние десять лет. Ее неприятие творчества Уолли осталось тем же самым, что и было в «Южном ветре». Это творчество было неприкрыто ориентировано на коммерческий успех, механистично; для настоящего успеха в нем не было глубины. Но по крайней мере претензии Уолли не превышали степень его дарования. Он поставил себе целью пробиться на Бродвей как автор сценариев и достиг этого, в то время как ее собственные мечты о превращении в Марджори Морнингстар развеялись, как туман. После спектакля она написала ему письмо, в котором тепло его поздравила. Он тоже письмом поблагодарил ее, и на этом их отношения кончились, пока она не проявила инициативу и не позвонила ему.
Стрелка на гостиничных часах перевалила за половину первого. Неуверенность Марджори все усиливалась. Она уже жалела, что поддалась мгновенному порыву и позволила себе позвонить ему; она жалела об этом еще с того самого момента, как повесила трубку, без каких-либо оснований заподозрив его в снисходительности к ней. Да и что на самом деле она сейчас делает? Не пытается ли она на этом свидании изменить отношения, которые сложились между ними, и заполучить его себе в мужья именно теперь, когда он достиг успеха? Но нет, это отнюдь не было так определенно или тупо. Она вовсе не была уверена в том, как поведет себя, увидев его. Куда больше, чем что-либо другое, она хотела убедиться в том, что она еще привлекательна, а Уолли всегда был для нее спасителем в этом отношении в течение мучительных лет, проведенных с Ноэлем.
Ее осознанным намерением было рассказать ему про Сета и поделиться своими собственными страхами насчет попадания в разряд старых дев. Она хотела вместе с ним посмеяться над приснившимся ей кошмаром — она в качестве няньки при детях Сета — и прийти таким образом в хорошее настроение. Но Марджори проделала довольно долгий путь в познании самой себя. И она не могла закрывать глаза на тот факт, что ожидала нечто большего от этого ленча, если и не с Уолли, то с кем-нибудь другим, более удачливым и интересным, с кем-то, кого она могла встретить, бывая на свиданиях с Уолли. Не очень-то приятно было осознавать, что именно этот подсознательный интерес был причиной ее беспокойства, заставляя ее стыд и униженность усиливаться с каждой минутой, отсчитываемой часами после двенадцати тридцати.
Минуты растягивались. Она закурила следующую сигарету, дав себе зарок уйти, когда докурит ее. Бессвязные мрачные мысли одолевали ее. Как перед глазами тонущего человека проходит его жизнь, так и перед ее мысленным взором прошли годы ее жизни. Она видела себя в вестибюлях других отелей, в барах, в гриль-барах, в автомобилях, в ресторанах, в ночных клубах, с мужчинами — Джорджем Дробесом, Сэнди Голдстоуном, Уолли Ронкеном, Ноэлем Эрманом, Моррисом Шапиро, десятками других, которые появлялись и исчезали еще более случайно, чем те. Было что-то достаточно странное в людских обычаях, которые предписывали девушке переживать самые важные события в ее жизни не дома, а в общественных местах, как правило, с коктейлем в руке, будучи немного или очень напряженной.
Пока сигарета с ужасающей скоростью превращалась в серый столбик пепла, Марджори пришла в голову мысль, что ее намерение завоевать Уолли не только глупо, но еще и совершенно безнравственно. Она была любовницей Ноэля. Она знала также, что Уолли, пусть даже привыкший к нравам Бродвея, почему-то убедил самого себя, что это отнюдь не так. По тем вещам, которые он говорил, было совершенно ясно, что он не допускает даже такой мысли в отношении нее. Сначала она не видела смысла опровергать его слова, потом стала ему подыгрывать, лгала якобы случайными оговорками либо умолчанием. Несомненно, он находил нужным или приятным идеализировать ее; она же отнюдь не чувствовала себя обязанной лишать его этих иллюзий своим неуклюжим признанием.
Но как может она выйти за него замуж или даже согласиться встретиться с ним еще, не рассказав ему правды? Какой бы лгуньей она была тогда! И как могла она после всего, что связывало ее с Уолли Ронкеном, рассказать ему о своих истинных отношениях с Ноэлем Эрманом? Как могла бы она пережить мгновение, когда в его душе разлетится вдребезги ее образ — единственной приличной девушки в мире потаскушек? И даже то обстоятельство, что он сам общался с потаскушками, — было совершенно ясно, что общался, — не имело ничего общего с крушением этого идеального образа. Он отнюдь не должен был хранить чистоту, она должна была это делать. Возможно, смысла в таком положении не было никакого, но именно так обстояли дела.
Окурок сигареты в ее пальцах уже давно теплел, теперь же он просто обжигал кожу. Она затушила его в пепельнице и встала, стряхивая пепел со своей черной юбки. Часы показывали без восемнадцати минут час. Она подошла к гостиничному телефону и набрала номер его комнаты. Гудки вызова шли, но трубку никто не брал. Неистовая буря страстей отразилась на ее лице. Ей стало ясно, то он просто был вежлив с ней в телефонном разговоре, а потом начисто забыл про свидание. Он был бродвейским сценаристом, а она перезревшей девицей из его прошлого, пытающейся ухватить кусочек его успеха. Она значила для него не больше, чем какая-нибудь собирательница автографов. Она положила телефонную трубку, вышла из гостиницы и села в такси.
Такси как раз заворачивало за угол, когда Уолли Ронкен, торжественно одетый, с букетом гардений в руке, вошел сквозь вращающиеся двери, оглядывая вестибюль. Он обошел весь холл, обошел заведение Рампельмайера, расспрашивая официантов и посыльных. Потом поднялся в свой номер и позвонил Марджори домой, но ее не было и дома. Он проглотил ленч один, в своей гостиной, выходившей окнами на Центральный парк, деревья которого были расцвечены яркими красками осени.
Он позвонил ей на следующий день, чтобы извиниться, но ее не было дома. Он звонил ей несколько раз на следующей неделе. Когда он наконец застал ее дома, было уже слишком поздно, — если только когда-либо могло быть не слишком поздно. Она разговаривала с ним любезно, но отстраненно. Она уже встретила другого мужчину.
