Предложение Руби оказалось для Нелл спасением. К двигателям и шахтам она привыкла с раннего детства — сначала она разглядывала их, сидя на отцовском колене, затем стоя рядом, а теперь, переодевшись в мешковатый комбинезон — ужас! — сумела доказать возмущенным мужчинам: ей прекрасно известно, с какого конца подойти к локомотиву и как проходит процесс обработки руды цианистым калием. Гаечным ключом она орудовала не хуже многих рабочих, не морщилась, перепачкавшись смазкой, умела на слух определять дефекты металла, обстукивая механизм или колеса поезда. Недовольство рабочих сменилось восхищением, тем более что Нелл умела забывать о том, что принадлежит к слабому полу, и часто вела себя как мальчишка. И, кроме того, от Александра она унаследовала силу воли и властность: когда она отдавала приказ, то ждала, что он будет исполнен, поскольку просто так ничего не требовала. А когда она чего-нибудь не понимала, то без смущения задавала вопросы.
Элизабет, которая в последнее время беспокоилась за Нелл больше, чем за Анну, теперь лишь облегченно вздыхала. Ее старшая дочь, ушедшая в мир мужчин, была слишком чуткой и восприимчивой и страдала, когда ее отвергали. В Нелл причудливым образом сочетались стальная воля Александра и загадочная неуверенность Элизабет, и хотя Нелл не была близка с матерью, Элизабет прекрасно понимала ее, несмотря на то, что девочка этого не замечала — или не хотела замечать. Папина дочка Нелл стала отверженной, потому что папы не было рядом. Думая о том, что девочка занята делом, которому посвятил всю жизнь ее отец, Элизабет чувствовала безмерное облегчение.
На восьмом месяце беременности, в марте 1891 года, Анна слишком отяжелела, чтобы совершать предписанные ей долгие прогулки; симптомы преэклампсии так и не проявились, но, потеряв подвижность, девочка стала беспокойной и раздражительной.
Яшма любила уводить Анну в розарий, прекрасный в пору летнего цветения. Медленно пройдя по дорожке, Анна усаживалась в плетеное кресло и развлекалась попытками угадать цвет роз. Представление о цвете она имела, но никак не могла связать названия с цветами. И Яшма превратила обучение в игру, смеясь над своей привычкой произносить слова для Анны нараспев.
— Кра-а-асный! — говорила Яшма, указывая на цветок. — Ро-о-озовый! Бе-е-елый! Же-о-лтый!
Анна послушно повторяла, но так и не могла запомнить, какая из роз красная, а какая розовая или кремовая. Однако игра помогала скоротать время и отвлечь ее от беременности.
Они как раз играли в розарии, когда вдалеке через лужайку прошел Саммерс; за ним рысила серая пастушья собака. Яшма слышала, что у Саммерса есть пес — очевидно, для компании, — впрочем, и его жена любила животных.
Вдруг Анна радостно крикнула и протянула руки.
— Ровер! — позвала она. — Ровер, Ровер!
Дневной свет померк в глазах Яшмы, будто лунный диск закрыл пылающее солнце; застыв среди розовых кустов, она прочувствовала всю глубину предательства невинного ребенка и поняла страшную разницу между подозрением и уверенностью. Анна знала, как зовут собаку Сэма О'Доннелла.
Но самого Сэма Анна не знала! За неделю, проведенную в городе, Яшма успела расспросить всех, с кем встречалась девочка, забредая в город, кто говорил с ней, брал под опеку и приводил обратно в Кинросс-Хаус. Подозревая Сэма О'Доннелла, Яшма спрашивала прежде всего о нем, но в списке знакомых Анны он не значился. Когда девочка убегала из дома, в городе она первым делом направлялась в отель к Руби или в церковь к преподобному Уилкинсу. А там? Что, если именно в это время Сэм О'Доннелл травил в церкви крыс? Но если верить священнику, Сэм и Анна в церкви не встречались, иначе он запомнил бы это. Тем не менее Анна сразу вспомнила кличку пса Сэма О'Доннелла, следовательно, хорошо знала и его самого.
— Ровер! Ровер! — продолжала звать Анна, вытянув перед собой руки.
— Мистер Саммерс! — окликнула Джима Яшма.
Он услышал и подошел, пес следовал за ним по пятам.
— Это Ровер? — спросила Яшма, когда дружелюбная собака бросилась на зов Анны, виляя хвостом и норовя лизнуть девочку в лицо.
— Нет, его зовут Блуэй, — преспокойно объяснил Саммерс. — Анна, это Блуэй, а не Ровер.
Саммерс не знал, как зовут собаку Сэма О'Доннелла. Яшма, которой казалось, что она бредет по колено в вязком сиропе, разрешила Анне поиграть с псом, спустя некоторое время попрощалась с Саммерсом, потом сама развлекала подопечную до обеда. Заметив, что Анна уже устала, Яшма увела ее в дом, где будущая мама пожаловалась на головную боль.
— У тебя запас терпения больше, чем у меня, — сказала Яшма Крылышку Бабочки, торопливо отмеряя дозу лауданума. — Ты не побудешь пока с ней? А мне надо в Кинросс.
Пока Крылышко Бабочки поила Анну снадобьем, которое, к счастью, очень нравилось девочке, Яшма незаметно вынула из шкафа флакон с надписью «Хлороформ» на этикетке. Анну уложили в постель, с холодным компрессом на лбу, между тем Яшма прихватила одну из марлевых повязок. Все это она проделала так быстро, что Крылышко Бабочки не оглянулась, даже когда Яшма случайно стукнула дверцей шкафа.
Сколько раз она мысленно продумывала каждый свой шаг! Планировала каждое движение, пыталась понять, какими могут быть последствия. Свой план Яшма начала приводить в исполнение немедленно и из детской прямиком направилась в сарай на заднем дворе, куда много лет назад ее поселила Мэгги Саммерс. С тех пор сарай успел послужить временным пристанищем для помощника повара, который сошел с ума, был закован в наручники и увезен в сумасшедший дом; подобие тюремной камеры, где его содержали, сохранилось до сих пор. Окна без стекол, но с решетками, прикрывали прочные ставни, стены были обиты соломенными циновками, койка надежно привинчена к полу. На койке лежал только матрас, но Яшма принесла с собой простыни и аккуратно застелила ее. Скудная меблировка: кроме койки, только стол, стул и тумбочка, тоже привинченные к полу. Комнату долго отскребали и отмывали, но в ней все равно витал слабый запах фекалий и рвоты; Яшма распахнула окна и зажгла курительную палочку пристроив ее в банке из-под варенья. Ей пришлось несколько раз забежать на кухню в большом доме, но Чжан и его помощники были заняты и потому ничего не замечали. Из кухни Яшма прихватила маленькую спиртовку, медный чайник для кипятка, несколько китайских пиал и пакет зеленого чая.
Двор был пуст: сегодня стирки не намечалось, а Чжан всецело отдался приготовлению ужина. В последний раз оглядев комнату в сарае, Яшма удовлетворенно кивнула. Ставни уже были заперты, на окнах и столе расставлено шесть керосиновых ламп которые Яшма стащила из дома. Она переоделась в свое лучшее платье — прямое, очень узкое, из ярко-синего вышитого шелка, с разрезами по бокам, без которых она не смогла бы сделать ни шага. Ни одна китаянка не вырядилась бы так, отправляясь в город белых, поэтому Яшма, несмотря на жару, набросила поверх платья пальто. В карман пальто она сунула флакончик лауданума, который прятала у себя в уборной.
