– Пусть Бальтазар раздобудет для меня приличного бренди… если хоть что-нибудь осталось в папиных погребах!
Она машинально кивнула, провожая его взглядом. Тошнота вдруг начала подкатывать к горлу. О Пресвятая Дева, как она высидит весь долгий обед за столом напротив него? И как она объяснит Розалии, почему девочке нельзя сесть за стол с папой, как было заведено до его отъезда.
У нее закружилась голова. Мерседес в отчаянии терла себе виски, но все плыло перед глазами. Она все глубже осознавала тяжесть навалившейся на нее беды. А что, если Лусеро, по злобе или просто чтобы унизить ее, заявит о своих супружеских правах?
Она собралась с силами, отправилась в библиотеку и без колебаний открыла оружейный шкаф.
Обед стал адским испытанием для Мерседес. Лусеро сверлил ее взглядом, следил за каждым кусочком, который она пыталась проглотить. Его глаза, так похожие на глаза Николаса, все же были совсем другими.
Любимый ею человек смотрел на нее с обожанием, с нежностью, иногда с сочувствием. Глаза Лусеро излучали лишь ненависть. Улыбался ли он или сидел с каменным лицом – все равно она постоянно ощущала, что перед ней жестокий и опасный зверь.
Не скрывая любопытства, он уставился на округлости ее грудей, потом взгляд Лусеро переместился на живот, и вновь он нагло посмотрел прямо ей в лицо, которое покрылось мертвенной бледностью. Мерседес понимала, что он старается вывести ее из себя. Она взяла нож, вонзила его в жаркое и отрезала большой кусок, а потом стала методично крошить его на мелкие кусочки. Лусеро усмехнулся. Казалось, что все, что бы она ни делала, его забавляет.
– Судя по всему, с увеличением размеров возрастает и аппетит, я не ошибаюсь?
Сделав это глубокомысленное замечание, он поднес бокал к губам. Несмотря на то что благодаря стараниям Ангелины обед был великолепен, Лусеро больше пил, чем ел. Хотя в ванной он уже опустошил графин бренди, вино, которое он пил сейчас, казалось, не производило на него никакого воздействия.
– Будущей матери приходится есть за двоих, – ответила, чтобы хоть что-то ответить, Мерседес.
Он усмехнулся.
– Мне по нраву, что ты рассталась с прежней застенчивостью. Что, интересно знать, послужило тому причиной? – В его вопросе явно прочитывался похабный намек.
– Война, – коротко ответила она и после паузы добавила: – И то, что ты бросил меня и гасиенду на произвол судьбы. Ни достояние, ни само имя Альварадо тебе не дороги.
Он пробежался кончиками пальцев по хрусталю, вызванивая на бокале какую-то мелодию, вероятно, отрывок задорной шансонетки.
– Как ты угадала? Я это имя ни в грош не ставил. Я хотел познать жизнь такой, какая она есть, испытать настоящее приключение. О, дорогая, ты не представляешь, каким захватывающим приключением оказалась война!
Теперь он искренне оживился. В голове его возникали картины боев. Мысленно Лусеро переживал их заново.
«Он наслаждался там, на войне», – с отвращением подумала Мерседес и спросила:
– Тебя и вправду возбуждает пролитая кровь? Неужели тебе нравится убивать?
Она вспомнила, как наглухо замыкался в себе Николас при малейшем упоминании о войне.
Лусеро перегнулся к ней через стол и стал похож на пантеру, изготовившуюся к прыжку.
– А тебя это пугает? – От него так и веяло опасностью.
Мерседес осталась неподвижной, не вздрогнула, не отстранилась.
– Нет, – сказала она спокойно, – но мне это отвратительно. Я достаточно хорошо познакомилась с войной здесь, в Соноре, чтобы понять, какое это грязное дело. Я отстояла гасиенду от набегов и хуаристов, и имперцев. Солдаты! Они так себя называли. Бандиты, мерзавцы – вот кто они на самом деле!
Ее откровенное презрение охладило его порыв.
Лусеро вернулся на место и залпом допил бокал. Но глаза его – о, эти хищные глаза, – они по-прежнему горели, как угли.
– Ты так же тверда в своих убеждениях, как и моя дражайшая мамаша.
– Ее убеждения отличны от моих, и наши мнения ни в чем не совпадают, – возразила Мерседес.
– За исключением вашей общей нелюбви ко мне. Я вам обеим омерзителен.
«Продолжает ли он меня дразнить, или уже перешел к угрозам? Лучше сделать вид, что я не замечаю, как нарастает в нем раздражение», – мелькнула у нее мысль.
– Я не могу отвечать за донью Софию и за ее чувства к тебе. Ты можешь узнать от нее все сам, если почтишь ее визитом. По-моему, тебе следует навестить мать.
– О, я это сделаю непременно, когда сочту нужным, – небрежно откликнулся Лусеро.
Смена его настроения происходила непредсказуемо и неуловимо. В этом было особое коварство.
Мерседес кое-как справилась с едой, положенной на тарелку.
– Если ты великодушно простишь меня, я тебя покину. Женщины в моем положении не только много едят, но и легко устают.
Она встала из-за стола, но он продолжал сидеть, не сделав даже попытки помочь ей отодвинуть тяжелый стул, что диктовалось правилами обычной вежливости.
Ссутулившись над вновь наполненным бокалом, Лусеро равнодушно пробормотал:
– Ангелина огорчится, что ты не отдала должное ее пирогу.
Ясно было, что сказал он это просто так. Мысли его были далеки от огорчений кухарки по поводу нетронутого десерта и прочих домашних дел.
– Я съела гораздо больше, чем ты. Пирог мне уже не по силам. Спокойной ночи, Лусеро.
Кажется, ей удалось расстаться с ним на тихой ноте и вполне мирно, и Мерседес была довольна этим. Она пересекла столовую размеренным шагом, с прямой спиной и высоко поднятой головой.
Он не последовал за ней.
Маленькое сражение, которое она вела за столом с Лусеро, ей удалось выиграть. Странно, как легко срывается с ее губ это имя, когда перед ней настоящий Лусеро. Называя Николаса Лусеро, она постоянно испытывала какое-то таинственное внутреннее сопротивление.
Николас Форчун… Американец? Скорее всего, да. Акцент, с которым он произносил английские фразы, отличался от британского произношения.
«Теперь я знаю его имя, но ничего не знаю о нем самом. Только то, что я люблю его и жду от него ребенка».
Кто он и почему согласился на чудовищную аферу, предложенную Лусеро? Из-за поместья? Она не исключала такого варианта. Лусеро был вполне способен сочинить сказку о несметных богатствах Альварадо. Вероятно, Николас клюнул на эту наживку, рассчитывая пожить хоть какое-то время в роскоши.
Какова же ирония судьбы в том, что истинный хозяин, дон Ансельмо, высосал из Гран-Сангре все соки, истратил последние песо в борделях и игорных домах Эрмосильо, а самозванец Николас тяжким трудом возродил Гран-Сангре. Он полюбил эту землю, он полюбил Мерседес, он неоднократно признавался ей в этом. И она ему поверила.
