Получив столь странное, почти мародерское поручение, мы втроем направились к выходу, но тут в шатер ворвался один из часовых с восхищенным криком, попиравшим всякую субординацию:
— Сеньор, милорд, этот старик неверный прислал нам лошадь!
Хьюберт Уолтер, сторонник строгой дисциплины, жестко проговорил:
— Так к королю не врываются. Перед тем как тебя снова назначат в караул, я преподам тебе урок хороших манер!
Часовой, хорошо знавший педагогические приемы Уолтера, чуть побледнел и что-то забормотал, заикаясь. Из дальнего конца шатра послышался голос Ричарда:
— Оставьте, милорд. Парень взволнован, и если он не врет, меня это взволнует не меньше. Так ты говоришь, лошадь, приятель?
— Лошадь, милорд король, великолепная лошадь.
Ричард направился к выходу. Ни от какой физической усталости шаги его не стали бы такими тяжелыми и медленными, но выражение его лица уже изменилось. Морщины смягчились, в глазах засветился интерес. Мы посторонились, чтобы дать ему пройти, и вышли следом за ним.
Площадка перед шатром была освещена факелами, и в их свете мы увидели замечательную лошадь чалой масти, с длинными, чуть более темными, гривой и хвостом. Ее узкая голова, изящное сложение, настороженный, но вовсе не нервный взгляд свидетельствовали о принадлежности к лучшей арабской породе. Под седлом лежал тканый ковер, шелковистый и мягкий, как бархат, а седло, уздечка и повод были из ярко-красной кожи с серебряным набором, игравшим в свете факелов, как и подковы лошади, наполированные до блеска стали. Лошадь держал за уздечку едва дотягивавшийся до нее ребенок, а может быть, карлик со смуглым лицом обезьянки. Его фантастическое одеяние состояло из длинных мешковатых штанов ярко-оранжевого цвета, короткой голубой куртки и желтого тюрбана, из которого торчало длинное павлинье перо.
Увидев Ричарда, он проговорил: «Мелек-Рик?» и вытащил из-за пояса письмо.
— Здесь может быть какая-нибудь хитрость, — поспешно сказал Хьюберт Уолтер и шагнул вперед, чтобы взять письмо.
Большинство крестоносцев были уверены в том, что сарацины опытные и изощренные отравители. Даже знавшие толк в опиуме были склонны относить приятное действие наркотика на счет примесей, добавлявшихся бродячими торговцами.
Маленькое смуглое существо спрятало письмо обратно и повторило: «Мелек-Рик?»
— Это я, — сказал Ричард и протянул руку за письмом. — Полно, милорд, разве стал бы кто-нибудь отравлять письмо, когда есть целое седло?
Он разорвал запечатанную нитку, которой было обвязано письмо, и расправил листок.
— Написано по-арабски, милорд? — спросил Рэйф Клермонский.
— Посмотрите, — сказал Ричард, передавая ему письмо, а сам сделал несколько шагов вперед и положил ладонь на гладкую, атласную шею лошади. Она повернула голову и посмотрела на Ричарда. По лоснящемуся туловищу прошла мелкая дрожь, но лошадь не двинулась с места.
— Я ничего здесь не понимаю, — объявил озадаченный Рэйф. — Милорд Солсберийский, может быть, вы?..
Хьюберт Уолтер взял письмо и бросил на него сердитый взгляд.
— Это, должно быть, латынь, — с подозрением проговорил он, — но не та латынь, которую я знаю.
— Теперь пусть Блондель нанесет свой удар, — сказал Ричард, повернувшись к нам спиной и не отнимая руки от шеи лошади.
Уолтер, ворча, передал письмо мне, и пару секунд я тупо смотрел на диковато выглядевшие черные строчки скорописи. Как однажды сказал Конрад де Монферра? «Написано чем-то наподобие дегтя, с помощью инструмента вроде козьей ножки». Характеристика не могла быть более точной. Но он добавил: «К тому же на терпимой латыни». И это вполне подходило. Письмо было написано сарацинским писцом под диктовку человека, владевшего латинским языком, но, на мой взгляд, хуже корреспондента маркиза. Я вспомнил о Горбалзе и о трубочке брата Симплона! Но почерк был разборчивым, хотя письмо не блистало ни каллиграфией, ни грамматикой. Почувствовав некоторую гордость от того, что разобрался, я громко перевел:
— «Мой добрый друг и предопределенный враг, до моих ушей дошел слух, что вы ходите пешком. Я хочу, чтобы вы были верхом на лошади, когда под Иерусалимом состоится наша смертельная схватка. Поэтому примите с добрым сердцем эту лошадь, не очень тяжелую, но лучшую, какую удалось достать, быструю и кроткую.
Салах-ад-Дин».
— Мой Бог, Иисус Христос, Аллах и Магомет, да будьте благорасположены к нему за это, — серьезно проговорил Ричард.
— Не забудьте, сир, о том, что сами сказали насчет седла, — мрачно напомнил Уолтер.
— А вы не забудьте о том, о чем я так часто говорил с полной уверенностью, Уолтер. Мне ничто не страшно, пока я не возьму Иерусалим.
На этот раз его слова прозвучали с прежней ликующей уверенностью в себе. Он легко вложил ногу в стремя и взлетел в красное седло. Маленький смуглый человечек быстро отскочил в сторону, красивая лошадь продолжала стоять, готовая подчиниться первому же прикосновению всадника. Прежде чем тронуть лошадь вперед, Ричард повернулся к нам:
— Небесное знамение, — сказал он. — Такой враг заслуживает наилучшей схватки, на которую я способен. Я поеду к эрцгерцогу, извинюсь перед ним — если понадобится, на коленях — и попрошу его переменить свое решение. Ждите здесь моего возвращения.
Ни в одном описании этой знаменитой ссоры я не смог найти ни единого упоминания об этом. Леопольд отрицал, что такое когда-либо было. По его словам, Ричард ударил его и величественно удалился. Но епископ Солсберийский, рыцарь Рэйф Клермонский и я, Блондель, лютнист, знаем, что Ричард поехал, чтобы принести свои извинения, и вернулся со словами: «Я выполнил свою миссию. Я предложил ему ехать в фургоне и первым поднять свой штандарт в Иерусалиме. Но он был непреклонен. И будет лучше, чтобы те, кто остается, об этом не узнали. Давайте воспринимать их отъезд с легким сердцем, как нечто незначительное. А теперь вы, все трое, отправляйтесь за колбасой.
Несмотря на неудачу, король был бодр, решителен и тверд и, судя по всему, чувствовал, что совесть у него чиста. Мне случалось порой задаваться вопросом, думал ли он, как я, о том, что обещание об установке штандартов в Иерусалиме могло лишь напомнить Леопольду о подрыве его репутации в Акре. Эти соображения запоздали на месяцы. А обрывки сплетни, услышанные мною от французского арфиста, продавшего мне в тот вечер шесть колбас, который находился в шатре Леопольда или где-то рядом, когда туда пришел Ричард, проливали достаточный свет на происшедшее.
— Вы сегодня верхом на лошади, — отметил Леопольд и больше об этом не говорил. Но позднее, когда Ричард, отвергнутый и не нашедший взаимопонимания, уехал, эрцгерцог сказал Гуго Бургундскому: — Берегите себя, милорд герцог. Я оставляю вас с человеком, любящим своих врагов больше, чем друзей. И когда придет время заключать договор с врагом, пострадают именно друзья Ричарда Плантагенета.
