Весьма вовремя миссис Моргенштерн достала из своих запасов шерри-бренди и виски, и тут беседа пошла куда оживленнее. Родители стали обсуждать вопрос, должна ли эта их встреча завершиться религиозным обрядом, известным под названием «Тнаим». Марджори ни разу до того не слышала о таком обряде. Ее родители были явно настроены на это и единодушно считали, что их сегодняшнее знакомство вполне достойно такого обряда. Его мать возражала, говоря, что сейчас еще чересчур рано для «Тнаим» и что есть много вещей, которые надо проделать до этого, хотя какие именно, она толком назвать не могла. Его отец в дискуссии не участвовал, он лишь выкурил семь сигарет одну за другой да несколько раз пытался как-то пошутить по этому поводу. В конце концов спор решила миссис Моргенштерн свойственным ей образом: она просто пошла в кухню и вернулась оттуда с большой глубокой тарелкой из своего лучшего фарфорового сервиза. Она позвала его родителей и своего супруга в центр комнаты, велела им взять в руки эту тарелку и разбить ее о стол. Так они и сделали, хотя при этом удивленно посмотрели друг на друга. Осколки тарелки разлетелись по всему полу, родители обнялись, поздравили друг друга и прослезились. Это, очевидно, и был «Тнаим».
Радостные родители оживленно обсуждали свадьбу, медовый месяц и счастливое будущее их детей, когда будущий муж заявил, что он увозит Марджори кататься. Это вызвало целый поток соленых шуточек обоих отцов, успевших основательно набраться виски. Шуточки еще продолжались, когда молодые люди направились к выходу. В самый последний момент — жених уже открывал перед Марджори дверь — ее будущая свекровь бросилась к ней, повисла у нее на шее, поцеловала, сказала, что очень ее любит, и расплакалась от избытка чувств. Миссис Моргенштерн твердо оттянула ее от Марджори, и молодые наконец были предоставлены самим себе.
Они снова направились в Нью-Джерси. Он заявил, что то придорожное кафе, где они обедали накануне вечером, обладает лучшей кухне в мире, согласна ли она с ним? Она была согласна. По дороге она почти ничего не говорила. Говорил только он. Он забавно передразнивал обоих ее родителей, но больше всего доставалось матери.
— Она еще доставит мне хлопот, — сказал он, — но в этом вся она.
Он много рассказывал ей о своих родителях, весьма настойчиво просил ее назвать день свадьбы, но она всячески уклонялась от этого. Милт предлагал ей возможные места, куда они поедут на медовый месяц, несмотря на войну: Скалистые горы, Южную Америку, Гаваи, Мехико. Он почему-то считал, что им может быть интересно на Аляске; мечтал забраться как можно дальше от дома; сказал ей, что хотел бы оказаться только с ней где-нибудь на краю земли. И все это время, пока он говорил, она глубже и глубже погружалась в пучину страха и отчаяния, хотя и продолжала улыбаться. Ей представлялось невозможным разрушить его восторг упоминанием о Ноэле. И все же она знала, что должна сделать это сегодня вечером. В час необыкновенно живописного заката они ехали по мосту Джорджа Вашингтона. Он затих и молча правил, лишь иногда касаясь ее лица пальцами. У него был вид человека, находящегося на вершине блаженства.
Во время этой поездки, скрывая свое состояние за улыбкой, она внутренне взбунтовалась. В конце концов, на дворе двадцатое столетие, уверяла она саму себя. А Милтон окончил Гарвард с почетным дипломом, должен же он знать, что такое жизнь! Совершенно ясно, что в тридцать один год он отнюдь не был девственником. Весьма вероятно, он не был им и в ее годы, когда ему было двадцать четыре. И сама она никогда не говорила, будто она девственница. Она внутренне возмущалась чудовищной несправедливости, что о ней судят по меркам давно прошедшей викторианской эпохи. Девственность есть лишь незначительная физиологическая деталь, не имеющая ничего общего с истинной любовью двух людей; об этом знают все, так написано во всех книжках! Ее грех любовного увлечения — просто детские страхи. В наши дни увлечения бывают у всех, мир изменился…
Но при всех этих рассуждениях, тем не менее, Марджори не могла найти для себя хотя бы чуточку надежды. Истина состояла в том, что она была порядочной еврейской девушкой. Двадцатое ли столетие или какое иное стояло на дворе, порядочная еврейская девушка должна была выходить замуж девственницей. Это был именно тот угол, в который она была загнана. Строго говоря, порядочный христианской девушке тоже полагалось быть девственницей в этом случае; именно поэтому невесты одеваются в белое. Она даже не могла винить свое еврейское происхождение за эту ловушку.
Они зашли в кафе. Выпили по одной, затем повторили. Он почти не говорил, только держал ее за руку и смотрел на нее преданным взором, иногда нежно бормоча что-то неразборчивое. У нее была полная возможность начать разговор, но она не могла.
Затем, в самый неподходящий момент, когда перед ними поставили заказанные блюда, она выпалила все залпом, захлебываясь и обжигаясь своими словами.
На этом их вечер закончился. Он остался любезным с ней, но был уничтожен. Ей никогда не приходилось видеть такой перемены на лице человека; за несколько минут выражение счастья сменилось глубокой меланхолией. Ни один из них не мог есть. О ее увлечении Ноэлем он не проронил ни слова. Как будто она ему ничего не рассказывала. Когда тарелки унесли, он корректно и вежливо спросил, не хочет ли она кофе, или коньяку, или чего-нибудь еще. Потом он отвез ее домой, не проронив по дороге ни слова. Это возвращение домой она помнила долгие годы как самые тяжелые минуты в своей жизни. Ей казалось, что ее, истекающую кровью, везут в больницу.
Проведя ужасную ночь, она позвонила ему на следующий день рано утром. Ответила его мать, озабоченная и возбужденная. Его не было ни дома, ни на работе. Он уехал, оставив краткую записку, что очень устал и хочет отдохнуть с неделю где-нибудь в горах. Но он не оставил ни названия отеля, ни даже города, куда уехал. Ради всего святого, спрашивала его мать, что случилось? Они поссорились? Задавая этот вопрос, ее мать не смогла скрыть нотки радости в своем голосе. Марджори ничего толком не ответила и положила трубку.
Прошло три дня. Его мать звонила каждое утро и каждый вечер и спрашивала, не знает ли Марджори что-нибудь о нем. Все это вкупе с траурными лицами ее родителей, с их беспокойством и невысказанными вопросами становилось невыносимым. Однажды Марджори встала рано утром, оставила своим родителям очень похожую записку и уехала в Лэйквуд, курорт в Нью-Джерси, в двух часах езды от города. Для Лэйквуда время было выбрано явно неудачно. В гостинице не было ни одного постояльца; город тоже опустел. Заняться было нечем, как только ходить в кино, читать да бродить по берегу озера. Марджори перечитала все журналы, газеты и книги, которые она смогла найти, не понимая ни единого слова. Она как в бреду провела в гостинице шесть дней. Какое-то время спустя она не могла вспомнить ни малейшей подробности, чем она занималась эти шесть дней, они пропали из ее памяти, словно при амнезии. Марджори приехала домой совершенно простывшая, с высокой температурой. Она почти ничего не ела и потеряла в весе двенадцать фунтов. Марджори вернулась оттого, что ей позвонила ее мать (она оставила свои координаты).
