Ознакомительная версия.
В которой Софи учит егорьевцев кататься на коньках и играть на сцене, калмычка Хайме играет на гитаре и изображает гусара, а в трактире «Луизиана» появляется призрак
1884 г. от Р. Х… февраля 26 числа, Тобольская губерния, Ишимский уезд, г. Егорьевск
Здравствуй, милая моя подруга Элен!
Как же я по тебе соскучилась, если б ты знала! Какая тихая радость – сидеть с ногами в качающемся красном кресле, смотреть на твой аристократический профиль, склоненный над книжкой или вышивкой, слушать твои тихие комментарии к моим рассказам, каждое снабженное десятком извинений за то, что ты имеешь собственное мнение по данному вопросу (и зачастую в сто раз умнее моего!). Тогда я не ценила. Как мне всего этого не хватает теперь!
Впрочем, и здесь, в Егорьевске, я не позволяю себе скучать. Жизнь – довольно короткая и неожиданная штука (сложилось, что я, быть может, знаю это лучше других), и нет никаких резонов тратить ее на нытье и меланхолию.
Помимо подготовки спектаклей, я открыла для егорьевцев еще одно развлечение – коньки. У них это было совершенно не в заводе. Я долго расписывала местной молодежи всю прелесть наших петербургских катков, с их музыкой, лукавством, румяными щеками, туго обтянутыми шерстяными чулками ножками, вечерними фонарями и голубыми согласными облачками дыхания, вырывающимися изо рта катающихся пар. – «А почему же непременно – парами?» – недоуменно спрашивали наивные егорьевцы. Пришлось напрямую объяснить, что в этом – весь смысл, по крайней мере, большая половина его. Выслушав меня, молодежь печально вздыхала, пожимала плечами, чувствуя себя еще чем-то обделенной.
Но ты же знаешь Софи! Когда я останавливалась на полдороге?
В конце концов сыскалось целых две пары вполне приличных коньков: одни нашел Илья, в трактирном чулане, в куче всякого барахла, а вторые, в числе приданого, тридцать лет назад привезла в Сибирь Николашина маменька – московская дворянка Евпраксия Александровна.
Как ты понимаешь, оба, наперебой, пытались преподнести коньки мне. Я взяла у Ильи (они были новее и лучше), а Николашу утешила тем, что он будет кататься со мной в паре. Барышни Златовратские ныли так оглушительно, что вынудили Николая пообещать коньки им.
Дальше закадычные приятели Ильи – Минька и Павка (они сыновья гранильного мастера, наполовину инородцы, и, хоть и не близнецы, до странности похожи друг на друга) притащили большую деревянную лопату, за ручку которой можно держаться вдвоем или даже втроем, и довольно ловко расчистили от снега площадку на так называемых Березуевских разливах. Местная речка образует в низине какую-то хитрую петлю, сливается с болотом, которое раньше было озером… в общем, какая-то гидрографическая диковинка приводит к образованию обширных, слегка залитых водой пространств, окаймленных весьма глубокою рекою. Летом в этих пространствах вырастает тростник и выводится множество комаров и разноцветных уток. Охотиться туда ездят на лодках, а молодых уток, говорят, в иные годы можно ловить прямо руками.
Минька с Павкой и примкнувший к ним Петя Гордеев с помощью лопат открыли удивительный, какой-то зеленоватый лед, а по краям очень мило насыпали снежные бортики со скамейкой, на которые бросили овчины и стало можно сидеть. Пока работали, стемнело, и Илья принес факелы, а Петя – фонарь. Мы с Аглаей привязали коньки и…
Ты знаешь, я давно не получала такого удовольствия от ловкого движения собственного тела, от того, как оно меня слушается и выполняет мои команды. Аглая оказалась совершенно неспособной сохранять равновесие, несколько раз упала пребольно, но из гордости не расплакалась, закусила губу, развязала коньки и сразу же ушла. Стали пробовать другие. Я давала наставления, им пытались следовать. Природный талант оказался у двоих – у Ильи (он вообще даровит, но об этом я еще напишу) и, как это не удивительно, у поповны Фани, которая выглядит корова коровой, но поехала по прямой почти сразу, без поддержки, а к концу научилась и разворачиваться, и даже кататься «ёлочкой». Остальные пытались что-то изобразить с переменным успехом, падали, смеялись, поддерживали друг друга, врезались в бортики. Тут же крутились бешено лающие собаки, какие-то мелкие ребятишки, и даже Леокардия Власьевна со своей обычной решительностью нацепила коньки и два раза проехала туда-назад, почтительно поддерживаемая под руки дочерьми. Трактирная прислуга Хайме два раза приносила бадью с горячим чаем и горшок с шаньгами. На все набрасывались с яростью и нетерпением голодного зверья. Зубы и белки сверкали в темноте, отсветы факелов мелькали на льду, который в темноте казался глубоким, как старое зеркало, везде валялись клочкастые овчины, на которых отдыхали… В общем, зрелище было вполне первобытное и впечатляющее…
После всего, когда уж все выдохлись окончательно и едва не начало светать, Минька с Павкой унесли обе пары коньков к себе домой. Буквально через день местный молодой кузнец (помощник старого, сверстник Миньки и Павки), с их помощью и по их чертежам изготовил пар двадцать чего-то, отдаленно напоминавшего исходный продукт. Коньки местного разлива были сделаны не то из бочковых обручей, не то из старых рессор, выглядели ужасно, но исправно резали лед и носили своих обладателей. Несколько пар Минька с Павкой подарили (я не уловила, кому именно, но видела, как Илья, пятнисто краснея, преподнес коньки высокомерно щурящейся Аглае), а дальше в Егорьевске образовалась просто-таки повальная мода на коньки и инородческие вьюноши вместе с кузнецом сделали, насколько я сумела понять, небольшую коммерцию.
Срочно расчистили еще две площадки в разливах. На одну из них удалось загнать малышню (которая, как ты знаешь, всегда путается под ногами и жутко мешает во время катания взрослых людей). Две других исправно полны и днем, и особенно под вечер. Предприимчивая трактирщица Роза установила между «взрослыми» площадками два стола, с которых по вечерам бойко торгует чаем и всякой снедью (а из-под столов – горячительными напитками, что особенно радует Петеньку Гордеева и немногочисленных катальщиков из молодых рабочих).
Как-то ночью мне не спалось. Под утро забылась, но разбудил какой-то непонятный стук, вроде бы – крадущиеся шаги. Выглянула в коридор – никого. Заснуть снова не удалось. Еще по темноте я встала, оделась, выпила остывшего чаю и решила пройтись. Рассвет зимний здесь иной, нежели в Петербурге. Резче краски, меньше полутонов, отражения восходящего солнца в каждой льдинке, каждой снежинке. Во всем – какая-то решительная определенность, как будто фраза, в конце которой стоит восклицательный знак.
Ознакомительная версия.
