Но это письмо, дошедшее до меня через бесконечные песчаные мили, возможно, написанное в комнате, где дышала и двигалась во всей своей красе Беренгария, расстроило меня. Я смотрел в прошлое с его туманными воспоминаниями, в настоящее с его странностями и неопределенностью, и будущее представилось мне пустым и безнадежным. Казалось странным, что я только что был погружен в вычерчивание карт, чувствуя себя совершенно счастливым. О, разумеется, для несчастного мученика на дыбе почти ничего не изменилось.
Я искал утешения там, где точно знал, что найду его, и теперь, сквозь приятную сгущающуюся дымку, обволакивающую меня бесчувственностью и беспечностью, лишь отдаленно осознавал происходившее в пространстве, окружавшем шатер Ричарда. От него выходили гости. Факел высветил накидку цвета сливы на плечах Гуго Бургундского, длинный белый плащ великого магистра тамплиеров. Я поднялся и двинулся вперед. В те дни я был нужен Ричарду, и он словно не замечал, пьян я или трезв.
Я увидел лицо старого альженейца, серое и затвердевшее как камень, по глубоким морщинам которого текли скупые слезы, лицо Хьюберта Уолтера, темно-багровое, искаженное гневом. Я взглянул на Ричарда. Передо мной был человек, получивший смертельную рану, понимающий, что ранен, и не чувствующий ничего, кроме удивления, что удар нанесен именно так, именно в этот момент, бесповоротно и окончательно.
Граф Альженейский положил руки на плечо Ричарда и тихо проговорил:
— Милорд, как бы я хотел найти слова, которые утешили бы вас.
Только это и можно сказать человеку, чья рана не оставляет надежды ни на утешение, ни на помощь.
— Все слова уже сказаны, — глухо отозвался Ричард, неуклюже прошел мимо стола, где стекал воск со свечей, догоравших среди кубков, подносов с фруктами и вычерченных нами карт, и опустился на кровать.
Едва его голова коснулась подушки, как золотой обруч упал, на минуту остановился на ребре, покатился по полу и застыл на голой, вытоптанной земле. Хьюберт Уолтер нагнулся и поднял его. Взяв обруч обеими руками, он сурово произнес:
— Еще не сказаны слова проклятия: тот, кто благословил тебя, да будет благословен, а тот, кто тебя проклял, да будет проклят. Всемогущий Бог, чьим словом и властью возложена моя роль на меня, Уолтера Солсберийского, в день моего назначения, вынеси теперь свой приговор Филиппу, королю Франции, и иже с ним Гуго, герцогу Бургундскому. Они вступили в сговор, цель которого — вернуться домой в момент, когда истинным христианам надлежало сообща освободить святые места, где твой сын и наш господь Иисус Христос творил чудеса свои и пролил свою священную кровь. Всемогущий Боже, да будут они тобою прокляты во веки веков. Порази, молю тебя, их ум, тело и душу; да загниет их плоть, да иссохнет жизненная сила, да будут их жены бесплодны, дочери станут шлюхами, а сыновья перестанут им повиноваться. Навлеки на них болезни и нищету, и да возьмет их себе отец лжи в этом мире, и в мире после него, чтобы они вечно ступали по самой нижней дороге ада. — Он помолчал, глубоко вздохнул, и словно пурпуровый свет озарил его лицо. — Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь.
Ричард не шевельнулся и не разжал уст. Альженеец и Рэйф вторили: «Аминь», а последним к ним присоединился и мой слабый, приглушенный вином голос.
Последовала неловкая пауза. Альженеец и Уолтер стояли и смотрели на короля, Рэйф не отрывал глаз от вычерченных с таким трудом карт, потом внезапно повернулся и бросился к ложу Ричарда.
— Милорд, — вскричал он, забыв понизить голос и визжа как истеричная женщина, — нам пора на штурм! Все трусы и предатели ушли, остались самые лучшие. Вы поведете их к победе!
— При двадцати сарацинах на одного нашего, Рэйф? И практически без лошадей! Должен ли я вести тех, кто мне верит, на верную смерть? Кому это пойдет на пользу, кроме моих врагов?
— Вы мудро сказали, сир, — горько проговорил альженеец. — После гибели цвета Англии и Аквитании под Иерусалимом Филипп стал бы на западе всесильным.
— И ваш брат Иоанн… — сердито заговорил Уолтер. Складывалось такое впечатление, что умозрительная оценка предполагавшихся планов Филиппа утешала этих людей, ставших жертвами его вероломства.
— Мой брат Иоанн не создан для того, чтобы завоевывать королевства, — заметил Ричард. — Да и времена нынче не те. Оставьте меня одного, мой верный Альжене и мой добрый Уолтер; ступайте спать. Утром я приму решение.
— Время приносит утешение, — сказал Уолтер, словно стоял перед родственниками покойного.
— И месть, — тихо пробормотал Альжене.
Они вышли из палатки, и Рэйф, все еще стоявший на коленях перед кроватью Ричарда, поднял голову.
— Сир, если дело лишь в лошадях, я могу выкрасть их у сарацинов. Арабские лошади настолько выдрессированы, что их никогда не держат в загонах. Они бродят между шатрами, а по привычному зову следуют за тем, кто их позвал, как стадо баранов. Мне эти приемы известны. Я могу выкрадывать их по десятку за ночь и приводить к вам. Какой же я дурак, что не додумался до этого раньше!
— Послушай, — сказал Ричард почти грубо. — Уолтер верный и пылкий человек и хорошо знает своих англичан. Альжене тоже вполне надежен. Робико Богемский соблюдает обет: отказывается от мяса, вина и женщин, пока сарацины удерживают Иерусалим. Магистр тамплиеров храбрый человек, хотя и монах. Но сегодня после слов бургундского герцога все они пришли к единому мнению: этот крестовый поход закончен!
Рэйф упал на кровать и зарыдал. Я подумал о его потерянной юности, отнятой мужской силе, неудовлетворенной жажде мести. Вскоре он заснул, всхлипывая во сне как ребенок. Сколько раз он так рыдал по ночам?
Я лежал в своем углу, думая обо всем понемногу. В тот день почта была из Акры — не с ней ли пришли приказы Филиппа? Не дотянулась ли сюда из Парижа длинная рука друга, обернувшегося врагом, чтобы убить надежду на победу в час, когда стало возможным ее достижение? Неужели Филипп, уезжая, приказал герцогу Бургундскому выжидать до последнего момента, а потом заявить об отказе участвовать в штурме? Кто мог это знать? И узнает ли кто-нибудь об этом когда-то? И что дальше? Какое решение утром примет Ричард, куда оно его поведет? Обратно в страну, которой правил, к женщине, которая его любила? Станет ли он искать утешения в маленьких радостях повседневного существования, чтобы в один прекрасный день сказать: «Когда я участвовал в крестовом походе…» или «Помню, однажды, в Палестине…»
Я знал, что Ричард не спит. Он вздыхал, беспокойно ворочался, и кровать скрипела под ним. Всего однажды, и то не больше чем на час, он показался мне скорее героем, нежели простым человеком. Я не любил его, как Рэйф, не восхищался им так безоглядно и не благоговел перед ним, как Уолтер и Альжене. Его отношение к Беренгарии всегда стояло между нами. Но через этот барьер я видел, быть может, яснее тех, кто, любя его, были свободны от необходимости заглядывать вперед, и в этот час догадывался о его мыслях и чувствах. Даже то благословенное ощущение единства и покоя, царившее среди нас в последние недели, получило сейчас какой-то горький привкус. Нисколько не богохульствуя, я думал о том, что за триумфальным крестным ходом в Вербное воскресенье последовали одинокие мучения в Гефсимане. (Анна, винные пары все еще мутят мне мозг. Это была просто пустая мысль. Ричард Плантагенет никогда не казался мне похожим на Христа.)
