– Вы не представляете, как я огорчилась, когда Сулейман сказал, что Гюльбахар и Мустафа остановятся в Старом дворце. Я попыталась спорить с ним и сказала, что это совершенно невозможно, что я никогда на это не соглашусь, что мы должны принять нашего шехзаде и Гюльбахар Ханым здесь, в нашем дворце. Но повелитель был непреклонен. Сулейман всегда такой. Если один раз что-то решил, то никогда не передумает.
Она краем глаза следила за лицом Гюльбахар, внимательно наблюдая за тем, какое действие производят ее слова. Услышав, что московитка называет ее бывшего возлюбленного просто Сулейманом, Гюльбахар взбесилась. «Ты кого куда приглашаешь, – подумала она. – Ты меня в мой собственный дом в гости зовешь».
Гюльбахар с трудом сдержалась, чтобы тут же не дать волю гневу. Нужно было сохранить достоинство, идти с высоко поднятой головой, скрывая ненависть, одаряя всех улыбкой. Посторонний человек не заметил бы в словах и поступках Хюррем никаких следов размолвки. Но Гюльбахар знала, что каждое слово подобрано специально для нее.
– Как я могу не знать? Он такой упрямец.
Этой фразой Гюльбахар намекала Хюррем: что ты мне рассказываешь, девочка. Пока тебя не было, он был моим. Ты будешь мне рассказывать про собственного мужа?
Но Хюррем сделала вид, что ничего не заметила:
– Насколько упрям Сулейман, настолько же и я. Если я что-то решила, то непременно сделаю. Я решила, что если я отправлюсь встретить вас и скажу, как рада буду принять вас в гости и в нашем доме, то, думаю, Гюльбахар Ханым меня не обидит.
Она лукаво посмотрела Гюльбахар прямо в глаза. Ей очень хотелось разглядеть истинные чувства бывшей Хасеки. В ее глазах были ненависть и ревность. Именно это Хюррем и хотела увидеть. Ее саму обуревали похожие чувства. Она смертельно ненавидела женщину, которая угрожала всему тому, что Хюррем строила так много лет. И она понимала, что у нее нет никакой жалости ни к ней, ни к ее сыну, и единственное, что ее спасет, – это расправа над ними.
– Вы знаете, я хотела сообщить вам замечательную новость, – с улыбкой продолжала она. – Теперь вам больше не надо возвращаться ни в какую Манису. Я поговорила с Сулейманом, и он согласился. Вы и ваш шехзаде должны жить здесь. Сын должен быть рядом с отцом, не так ли?
Хюррем продумывала свой план долгие месяцы. Она не считала, сколько бессонных ночей провела, но каждую деталь этого плана обдумала тысячи раз, предусмотрела любую возможность, продумала все возможные ситуации, любые действия. Например, она была уверена, что Гюльбахар никогда не согласится остановиться в Новом дворце, каждый уголок которого навевал ей тысячи воспоминаний. А Хюррем и не собиралась настаивать. Ее цель была благородно предложить ей это, но при этом увидеть, как она откажется. Этого было достаточно. Однако остаться в Стамбуле Гюльбахар, без сомнения, с радостью бы согласилась. И Сулейман принял бы ее, и после этого никто бы ее не спрашивал об отъезде. Все произошло, как она ожидала. Хотя Гюльбахар бесилась от злости, за это учтивое приглашение ей пришлось поблагодарить Хюррем.
– Мне и Мустафе Хану будет гораздо спокойнее и удобнее в Старом дворце. К тому же мне не хочется, чтобы мой шехзаде уже сейчас запирал себя во дворце, в котором ему предстоит жить, когда он станет падишахом. Ведь по воле Аллаха ему предстоит жить там очень долго, – сказала она.
На самом деле Гюльбахар сказала Хюррем: «Однажды мой сын станет падишахом, и я вернусь во дворец в качестве Валиде Султан, а ты немедленно оттуда уберешься». «Ну-ну, мечтай, мечтай, дура», – хмыкнула Хюррем. А Гюльбахар продолжала: «Я очень счастлива, что повелитель решил разрешить нам вернуться в Стамбул. Мустафа лучше научится управлять государством рядом с отцом».
В ответ на эти слова Хюррем улыбнулась.
Тем же вечером, в то время как Гюльбахар в Старом дворце сыпала угрозами, Хюррем, лежа рядом со спящим султаном Сулейманом, думала: «Ну что, теперь все змеи в моей корзине». Она вспоминала слова Тачама Нойона: «Бойся не тех змей, которые перед тобой, а тех, что у тебя за спиной. Ведь ту змею, которую ты видишь, убить просто. Но та змея, которую ты не видишь, однажды ужалит тебя».
Торжества по поводу обрезания троих шехзаде длились три недели. Со всех сторон света Сулеймана засыпали подарками и подношениями короли, хаканы и беи.
Но даже великодушная дружба сыновей не смогла помирить двух женщин. Обе отказывались даже сидеть рядом во время торжеств. Поэтому было установлено два шатра – по правую и по левую стороны от шатра султана Сулеймана. В шатре справа сидели Валиде Султан, Хюррем Султан и супруга Садразама Ибрагима-паши Хатидже Султан, а также их служанки. В шатре слева сидели Гюльбахар, супруга Искендера-паши Семиха, супруги остальных визирей и их дочери со служанками.
Мустафа, Мехмед и Селим на белых лошадях торжественной процессией проехали перед народом и падишахом. Шехзаде Мустафа и Мехмед сидели на конях, как заправские всадники. Они крепко держали поводья, и лошади чувствовали их уверенность. На поясах у обоих красовались усыпанные драгоценностями мечи, подарки отца к торжественному дню. А маленький шехзаде Селим с трудом удерживался на лошади. Он постоянно сползал то вправо, то влево, и слуга, ведший коня под уздцы, старался поддерживать его. Лошадь, на которой сидел Селим, попалась норовистая. В какой-то момент она взбрыкнула, и шехзаде чуть было не упал.
Толпа приветствовала юных всадников. Громче всех приветствовали сына Гюльбахар Мустафу. В народе очень любили старшего сына султана Сулеймана. Когда он проезжал на лошади перед людьми, некоторые даже целовали ему сапоги. «Долгих лет жизни Мустафе Хану!» – кричали на Ипподроме.
В огромном шатре, стоявшем на возвышении в одном из углов площади, султан Сулейман с гордым видом наблюдал за происходящим. Он повернулся к Садразаму, сидевшему рядом с ним, и сказал: «Смотри, Ибрагим, сейчас перед тобой проходит будущее османской династии. Сулейман однажды уйдет, но его слава и его род продолжатся».
Ибрагим-паша, довольный возвратом в Стамбул Гюльбахар и Мустафы и считавший, что теперь силы его в борьбе против Хюррем удвоились, использовал каждый удобный случай, чтобы напомнить падишаху о том, что шехзаде Мустафа во многом лучше и достойнее сыновей Хюррем. Не упустил он возможности и на этот раз:
– Повелитель хорошо знает своего раба Ибрагима. Я не люблю ни лести, ни лжи. Благодарение Аллаху, Мустафа Хан теперь стал совсем, как его отец. Посмотрите, повелитель, на эту силу, на эту стать.
Возможно, Сулейман заметил, что Садразам принижает достоинство Мехмеда и Селима, но виду не подал. Ведь Мустафа и в самом деле был уже почти совсем взрослый. Его щеки покрывала редкая бородка, а над губами показались усы, придававшие мужественное выражение его лицу. Теперь султан мог, отправляясь в военный поход, с легкостью поручать престол своему старшему сыну, а не старшему из визирей.
