— Это летний домик, — ответила я. — Моя сестра, миссис Рэшли, очень его любила. Мы часто сидели там вместе… Она очень расстроится, когда узнает. Наверное, полковник Беннетт, который вчера приезжал сюда, отдал приказ его поджечь.
— Полковник Беннетт, — нахмурившись, проговорил офицер, — не имеет никакого права без разрешения шерифа, сэра Томаса Эрля, отдавать такие приказы.
Я пожала плечами.
— Не знаю, возможно, у него было разрешение. Он ведь член Комитета по делам графства, поэтому что хочет, то и делает.
— Этот Комитет уж слишком много стал на себя брать. Как бы им не нарваться на неприятности. Вечно противопоставляют себя армии, — сказал он раздраженно, потом, вскочив в седло, отдал солдатам какой-то приказ.
А я сидела и думала о том, что, судя по всему, внутри гражданской войны назревает еще одна война: Почему никто и никогда не может обойтись без распрей? Впрочем, если армия и парламент хотят воевать друг с другом, тем лучше для нас, в конечном итоге, это сыграет нам на руку, не сегодня, так завтра… Я в последний раз бросила взгляд на пожарище, на окружающие нас высокие стройные деревья, и на память пришли слова, произнесенные два года назад: «Когда растает снег, когда зазвенит капель, когда придет весна…»
По крутой тропе мы спустились к Придмуту. На фоне неба четко вырисовывался огромный силуэт скалы Каннис, а на самом горизонте размытым пятном темнел одинокий парус. С горы, перепрыгивая с камня на камень, журчал ручеек, и неожиданно я увидела, как с дальнего болота в воздух поднялся лебедь. Какое-то время он бил крыльями по воде, потом взмыл вверх, покружил немного над берегом и направился в сторону моря.
Мы поднялись на холм, миновали усадьбу Кумби, принадлежавшую родственникам Рэшли, и спустившись вниз, выехали на набережную, где находился дом моего зятя. Я тут же бросила взгляд на то место, где стояли на рейде суда: корабля Рэшли среди них не было. Люди, собравшиеся у причала, с любопытством наблюдали, как меня вынули из портшеза и перенесли в дом. Зять ждал меня в гостиной, которая убранством напомнила мне столовую в Менабилли. Ее стены были отделаны темным деревом, а из окон открывался вид на гавань. На полочке, на одной из стен, стоял макет корабля. Это было то самое судно, которое сорок лет назад построил и оснастил отец Джонатана. Оно тоже носило имя «Франсис» и когда-то принимало участие в сражениях против Непобедимой Армады.
— К сожалению, — сказал офицер, — пока волнения в Корнуолле не улягутся, ваш дом будет находиться под наблюдением. Очень прошу вас, сэр, а также вас, мадам, не выходить на улицу.
— Я понимаю, — ответил Джонатан, — за последние годы я успел привыкнуть, что за мной следят, и днем больше это продлится, днем меньше, уже не имеет значения.
Офицер ушел, а у нас под окнами так же, как вчера ночью в Менабилли, заступил на пост один из его часовых.
— Я узнал кое-что о Робине, — сообщил мой зять. — Его задержали в Плимуте, но думаю, когда шум вокруг этого дела утихнет, его, скорее всего, отпустят, если он присягнет на верность парламенту, как прежде вынужден был сделать я.
— А что потом?
— Ну, потом он станет сам себе хозяином и будет тихо и мирно жить дальше. У меня в Тайвардрете есть небольшой домик, который, пожалуй, подойдет для него, да и для тебя тоже, Онор, если ты надумаешь жить вместе с братом. Я хочу сказать, если у тебя нет других планов на будущее.
— Нет, — ответила я, — других планов у меня нет.
Он поднялся со стула и, подойдя к окну, принялся разглядывать гавань. Волосы у Джонатана совсем поседели, спина согнулась, теперь он тяжело опирался на палку. Сквозь окно до нас доносились крики чаек, которые кружили над морем, то спускаясь к самой воде, то взмывая ввысь.
— «Франсис» отплыл сегодня в пять утра, — медленно произнес он.
Я молчала.
— Парень, который собирал верши, сначала зашел в Придмут, чтобы забрать пассажира. Тот ждал уже на берегу. Он выглядел очень уставшим и измотанным, по словам рыбака. Но в остальном, все сошло, как нельзя лучше.
— За пассажиром? — спросила я. — Он был один?
— Конечно, один, — Джонатан уставился на меня. — Что случилось? У. тебя такое странное лицо.
К крикам чаек за окном теперь присоединились голоса и смех ребятишек, игравших на набережной.
— Ничего не случилось, — проговорила я наконец. — Продолжай, пожалуйста.
Джонатан поднялся, подошел к столу, стоявшему в углу гостиной и, открыв ящик, вынул из него кусок веревки, к которой с одного конца была прикреплена ржавая петля.
— Перед тем, как сесть на корабль, — продолжал мой зять, — он передал рыбаку эту веревку и попросил, чтобы по возвращении тот вручил ее мистеру Рэшли. Сегодня утром, когда я сидел за завтраком, парень принес мне ее, а также эту записку: «Передайте Онор, что самый слабый из Гренвилей избрал свой собственный путь спасения».
Джонатан протянул мне клочок бумаги.
— Что это значит? — спросил он. — Ты понимаешь?
Довольно долго я не могла произнести ни слова, просто сидела, сжимая записку в руке, а перед глазами у меня стояло черное пепелище, под которым — теперь уже навеки — был погребен вход в туннель. Потом я вспомнила мрачную камеру, похожую на могилу.
— Да, Джонатан, — сказала я наконец. — Кажется, понимаю.
С минуту он смотрел на меня, затем вернулся к столу и убрал веревку обратно в ящик.
— Что ж, слава Богу, все уже позади. И опасности, и тревоги. Больше мы ничего не можем сделать.
— Больше ничего, — отозвалась я.
Он вынул из буфета два бокала, графин и налил вина. Потом протянул один бокал мне.
— Выпей, — сказал он, ласково коснувшись моей руки. — Тебе столько пришлось пережить. — Он взял свой бокал и высоко поднял его, глядя на макет корабля, на котором его отец сражался с Непобедимой Армадой. — Выпьем же за другое судно, тоже «Франсис», и за генерала Его Величества. Дай ему Бог обрести покой и счастье в Голландии.
Молча я отпила и поставила бокал на стол.
— Ты не выпила до конца, — заметил Джонатан. — Это сулит несчастье тому, за кого мы пьем.
Я взяла бокал со стола и подняла вверх — огненно-красное вино заискрилось на свету.
— Ты слышал когда-нибудь слова, которые Бевил Гренвиль написал однажды Джону Трелони?
— Что за слова?
Вновь у меня перед глазами возникла наша компания, собравшаяся в длинной галерее в Менабилли: Ричард у окна, Гартред на кушетке, Дик в дальнем темном углу. Глаза мальчика прикованы к отцу.
