– Нет, Рамунчо, лучше уж я подожду тебя дольше, но ты примешь французское подданство и станешь солдатом, как и все другие. Я так думаю, раз уж ты хочешь знать мое мнение.
– Ты так думаешь, правда? Ну, так тем лучше, потому что я думаю так же. Француз или испанец, какое это имеет значение? Главное, чтобы ты была довольна! Я ведь баск, как и ты, как и все мы, а на остальное мне наплевать! А что касается того, быть или не быть солдатом по эту или по ту сторону границы, то я предпочитаю быть; ну, во-первых, чтобы не выглядеть трусом, а во-вторых, мне это дело в общем-то по душе. Да и здорово поглядеть на чужие края!
– Ну что ж, Рамунчо, раз тебе это все равно, тогда служи во Франции, чтобы доставить мне удовольствие.
– Решено, Гачуча![25] Ты увидишь меня в красных брюках! Я приеду навестить тебя в солдатской форме, как Бидгаррэ, как Иоахим. А через три года – наша свадьба, если твоя мама позволит.
Немного помолчав, Грациоза снова заговорила, на этот раз тихо и торжественно:
– Послушай меня хорошенько, Рамунчо… Я ведь, знаешь, как и ты… я боюсь ее… моей матери… Но слушай меня… Если она нам откажет, мы пойдем на все… Я сделаю все, что ты захочешь, потому что это единственное, в чем я готова пойти наперекор ее воле.
Затем они снова замолчали. Теперь, когда они были обручены, их переполняло предчувствие новых, еще не испытанных радостей, которые не нуждаются в словах, ибо слова мешают сосредоточиться и ощутить всю их глубину. Ни одного зажженного фонаря. В мягкой непроницаемой темноте ночи они не спеша, наугад пошли к церкви, опьяненные и невинным соприкосновением рук, и этой прогулкой вдвоем по пустынной дороге. Они отошли уже довольно далеко, когда до них вдруг снова донеслись звуки духового оркестра. На этот раз это было нечто вроде медленного и причудливо ритмичного вальса. И при звуках фанданго юные жених и невеста в каком-то детском порыве, не сговариваясь, так, словно речь шла о чем-то очень важном, стремглав бросились, чтобы не упустить ни одного такта, к тому месту, где уже кружились пары. И вот они снова стоят друг против друга, молча ритмично покачиваются все с теми же изящными и гибкими движениями рук и бедер. Время от времени, не сбиваясь с шага и сохраняя между собой все то же расстояние, они стрелой пролетают вперед. Но это лишь одна из фигур танца, а затем быстрым скользящим шагом они вновь возвращаются на свое место.
Грациоза отдавалась танцу с такой же страстью, с какой она молилась в церкви и с какой позже, вероятно, будет обнимать Рамунчо, когда в их ласках уже не будет ничего греховного. Через каждые пять или шесть шагов она, как и ее ловкий и сильный партнер, делала полный поворот, с испанским изяществом изогнув талию и откинув назад голову. Белоснежные зубы сверкают между чуть приоткрытыми губами, изысканной и гордой грацией веет от ее хрупкой фигурки, все еще окутанной покровом тайны, краешек которого чуть-чуть приподнимается лишь для одного Рамунчо.
Весь этот прекрасный ноябрьский вечер они танцевали друг перед другом, безмолвные и прелестные, а в перерывах между танцами гуляли вдвоем, молча или болтая о всяких ребяческих пустяках, опьяненные огромным, невысказанным и восхитительным чувством, которым были переполнены их души.
И до тех пор пока не пробил церковный колокол, эти танцы под сенью деревьев, эти фонарики, этот праздник в затерянной деревушке своими огоньками и радостным шумом оживляли беспроглядную ночь, казавшуюся еще более глухой и мрачной из-за вздымавшихся черными великанами гор.
В следующее воскресенье по случаю праздника святого Дамасия[26] в Аспарице будет большая игра.
Аррошкоа и Рамунчо, всегда вместе разъезжающие по окрестным деревням, уже целый день трясутся в повозке Дечари, чтобы организовать эту игру, которая представляется им очень важным событием.
Сначала они едут посоветоваться с одним из братьев Ирагола, Маркосом. Его утопающий в зелени дом стоит на опушке леса. Сам он, как всегда серьезный и величественный, с вдохновенным взором и благородными жестами, сидит у порога на каштановом пне и кормит супом своего еще грудного братика.
– Этот малыш одиннадцатый? – спрашивают они, смеясь.
– Да, как же! Одиннадцатый Ирагола уже бегает по лесу, как заяц. А это уже новенький, номер двенадцатый! Маленький Жан-Батист, и не думаю, чтобы он был последним.
А затем, пригибаясь, чтобы не задевать ветки, они снова отправляются в путь сквозь густые заросли дубов, у подножия которых кружевным ковром сплетаются порыжевшие листья папоротников.
Они проезжают через множество деревень, тех баскских деревень, где центром и смыслом жизни являются две вещи: церковь и лапта. Тут и там стучат они в двери одиноко стоящих домов, просторных, высоких, тщательно выбеленных известью, с зелеными ставнями и деревянными балконами, где сушатся под слабыми лучами осеннего солнца ожерелья красного перца. Они ведут долгие переговоры на своем непостижимом для французов языке со знаменитыми игроками, с признанными чемпионами, чьи причудливые имена мелькают на страницах всех газет юго-западных департаментов, на всех афишах Биарица или Сен-Жан-де-Люза. А в обычной жизни они просто добрые хозяева сельских трактиров, кузнецы, контрабандисты с крепкими загорелыми руками, в наброшенных на плечи куртках и рубашках с закатанными по локоть рукавами.
Наконец-то все решено и окончательно улажено. Но возвращаться домой в Эчезар уже поздно. По бродяжей привычке они наугад выбирают деревушку для ночлега, например Сицарри, на границе с Испанией, где они уже не раз бывали по своим контрабандным делам и куда они и направляются с наступлением вечера. Повозка катится по знакомым пиренейским тропинкам, одиноко петляющим под густой сенью осыпающихся дубов в обрамлении бархатистого мха и порыжевших папоротников, то спускаясь в овраги, где бурлят горные реки, то вскарабкиваясь на возвышенности, откуда видны вздымающиеся со всех сторон потемневшие горные вершины.
Сначала холодный ветер ледяными порывами хлещет лицо и грудь. Но вдруг откуда-то долетают волны удивительно теплого, напоенного ароматами цветов воздуха; южный, почти африканский ветер на мгновение вновь возвращает иллюзию лета. И какое тогда наслаждение мчаться вперед, разрезая этот внезапно потеплевший воздух под звон колокольчиков лошадей, которые в предчувствии ночного пристанища в бешеной скачке преодолевают крутые подъемы.
Сицарри – это деревня контрабандистов, расположенная у самой границы. Подозрительного вида облезлый трактир, где комнаты для постояльцев, по обыкновению, расположены прямо над хлевом и грязными конюшнями. Аррошкоа и Рамунчо здесь старые знакомые, и, пока для них разводят в очаге огонь, они сидят у старинного окна с каменными переплетами, откуда видны церковь и площадь для игры в лапту, глядя, как затихает дневная суета в этом отрезанном от мира местечке.
