Ознакомительная версия.
Старшая медсестра не должна была работать в палатах, но мне не хватало работы, и, чтобы занять себя, я стала помогать в операционной и перевязочной и вначале очень этим увлеклась. Через некоторое время врачи уже доверяли мне сделать сложные перевязки, и ни одна операция не проходила без моего участия. Если ночью возникала непредвиденная ситуация, меня поднимали с теплой постели, и я в накинутом поверх ночной сорочки халате бежала в операционную, дрожа от холода. Потом, когда пациентов стало так много, что пятеро врачей не могли справиться с работой, я по необходимости выполняла несложные операции, к примеру, извлекала пулю или ампутировала палец. Поначалу ответственность меня пугала, но вскоре я привыкла. Иногда мне приходилось делать анестезию, и если у нас было много операций, меня одурманивали пары хлороформа, и я выходила из операционной на нетвердых ногах.
Раненые прибывали с фронта в ужасном состоянии – только после двух или трех ванн удавалось смыть с них грязь, накопленную за долгие месяцы пребывания в окопах. Приходилось сбривать им волосы, сжигать одежду. Повязки на них затвердевали, словно каменные, пропитывались запекшейся кровью и гноем. Снимать такие повязки было одинаково мучительно как для пациента, так и для медсестры.
Псковский железнодорожный вокзал находился вдалеке от города; транспортировка раненых превращалась в серьезную проблему. Я собрала старших учеников со всех школ Пскова, которые были в состоянии нести носилки, и руководила разгрузкой санитарных поездов. Растянувшись длинной цепочкой, носильщики медленно брели по дороге, увязая в глубоком снегу. В один из таких дней стоял сильный мороз, и я отморозила ноги. Несмотря на это, я продолжала работать, пока нам наконец не пригнали машины.
Отмороженные ноги меня беспокоили, но мне было некогда думать о них. У нас не было ни одной свободной минуты – целый день на ногах в душной перевязочной, операционной или в палатах. Крики и стоны, неподвижные тела под анестезией, хирургические инструменты, окровавленные бинты – все это на время стало нашей привычной обстановкой. Ноги отекали, руки стали красными от постоянного полоскания в воде и дезинфекции; но, несмотря ни на что, мы работали без устали. Сосредоточенно, с энтузиазмом.
Однажды Дмитрий оказался проездом в городе по пути на фронт и зашел ко мне в госпиталь, не предупредив заранее. Я была в операционной, когда мне сказали о его приезде. Я вымыла руки, но не посмотрела в зеркало и выбежала в холл, где он меня ждал. Он всегда с некоторым недоверием относился к моей работе в качестве медсестры, но на этот раз он смотрел на меня с благоговением.
– Что ты делала? – не поздоровавшись, спросил он. – Убила кого-нибудь?
Мое лицо и платье были забрызганы кровью. С тех пор Дмитрии был убежден, что я нашла свое призвание.
Поначалу я с трудом переносила вид страдающих людей и уставала от их мучений больше, чем от самой работы. Особенно меня угнетали ночные походы по палатам. В огромных помещениях царил полумрак, горела лишь одна лампа на столике дежурной медсестры. Тишину нарушало только тяжелое дыхание некоторых пациентов, и иногда из темноты раздавался чей-то приглушенный стон. Кто-то храпел, кто-то разговаривал во сне или тяжело вздыхал. Мне всегда казалось, что с наступлением темноты страдания обретают форму и живут своей собственной жизнью, дожидаясь лишь удобного момента, чтобы напасть на свою жертву и сломить ее, когда она меньше всего этого ожидает. Иногда меня посещало безумное желание сразиться с этими призраками или предупредить пациентов о грозящей опасности.
Чаще всего умирали люди в промежутке от трех до пяти часов утра, и хотя я жила, так сказать, бок о бок с ангелом смерти, я так и не смогла привыкнуть к его победам. Наши солдаты умирали с полным спокойствием, но меня это не утешало, а пугало. Их духовное смирение было всепоглощающим; они покорно принимали смерть; но их тела сохраняли волю к жизни и боролись до самого конца.
Некоторые, чувствуя приближение смерти, разговаривали со мной, выражали последние желания, передавая послания своим близким. Я очень боялась этих разговоров, однако никогда не пыталась от них уклониться.
Мой плеврит никак не проходил. Всю зиму у меня поднималась температура, и на протяжении двух лет я страдала от периодического воспаления и приступов боли. Но я оставалась на своем посту. С начала войны я ни разу не сняла серую униформу или белую косынку, даже когда уезжала из госпиталя. Для удобства я коротко подстриглась, это было в 1916 году: отец пришел в ужас, когда увидел меня. Мои руки огрубели от постоянной работы с дезинфицирующими средствами, я давно забыла о кремах и пудрах. Я никогда не проявляла особого интереса к своей внешности, а теперь попросту о ней не думала. Мои серые платья выцвели от стирки, на туфлях стерлись каблуки. Я не знала никаких развлечений и не скучала по ним. Я была полностью довольна своей жизнью.
Теперь, оглядываясь назад, могу со всей искренностью сказать, что военные годы были самыми счастливыми в моей жизни. Каждый день приносил мне многостороннее общение, свежие впечатления, новые возможности сбежать от прежних запретов. Я потихоньку расправляла крылья и испытывала свою силу; в толстых стенах, которые отгораживали меня от реальности, наконец-то появились просветы».
Там, в госпитале, она и получила известие, что любимый брат Дмитрий был участником заговора, в результате которого оказался убит Григорий Распутин.
«Все, что приключилось с Россией благодаря прямому или косвенному влиянию Распутина, можно, по-моему, рассматривать как мстительное выражение темной, страшной, всепоглощающей ненависти, веками пылавшей в душе русского крестьянина по отношению к высшим сословиям, которые не старались его понять или привлечь на свою сторону.
Его смерть пришла слишком поздно, чтобы изменить ход событий. Его зловещее имя стало символом беды. Храбрецы, убившие его ради спасения своей страны, просчитались. Все участники заговора, за исключением князя Юсупова, позже поняли, что, взявшись за оружие для сохранения старого режима, они в действительности нанесли ему смертельный удар.
Да, Распутина нужно было уничтожить, но гораздо раньше и не поднимая шума. Тогда императорской чете не пришлось бы столкнуться с унизительной необходимостью наказать своего родственника за убийство, которое вызвало всеобщую радость».
Сформулировать эти мысли Мария Павловна смогла, конечно, значительно позднее. А тогда, в декабре 1916 года, ее раздирали самые противоречивые чувства: гордость за брата и страх за него, сосланного в Персию, где находились тогда наши войска; сожаление, что он ничего не сделал для страны, хотя готов был отдать за нее жизнь; сочувствие к императрице Александре Федоровне, которая верила Распутину как богу и теперь жила в постоянном страхе за жизнь царевича Алексея, больного гемофилией; раздирающее душу презрение к императору, который не нашел в себе силы отречься от своих ошибок, а вместо этого отрекся от престола…
Ознакомительная версия.
