Он, наверное, очень хочет домой. Гён Ран наблюдает за тем, как Кавада медленно ест, преодолевая очевидное нежелание и отсутствие аппетита. Она думает о том, как ему, должно быть, плохо.
Кавада никогда не даёт волю эмоциям, хотя на словах позволяет себе слишком многое. Рассуждения о религии, о Нанкине и о смерти – совсем не то, о чём мужчины говорят с женщинами. Гён Ран внимательно смотрит на него, пытаясь понять, что же он за человек.
– Хочешь испортить мне аппетит? – не глядя на неё, спрашивает Кавада.
Гён Ран отводит глаза, краснея от мысли, что он её поймал.
– Ты подумала о том, чего бы хотела?
– Нет.
– Почему? Разве мои слова ничего для тебя не значат?
– Не могу ничего придумать.
– Времени остается совсем мало, – вздыхает он. – Думай получше.
Ночью он будит её, осторожно подталкивая в плечо. Она хочет спросить его, в чем дело, но быстро осознает, что его другая рука лежит под её рубашкой, прямо на животе.
– Мы ведь всё ещё живы, – шепчет он.
Это – первый раз, когда он заговорил с ней во время близости. И это первый раз, когда она отдалась ему с охотой, не мучаясь совестью и не сомневаясь в том, что так правильно.
– Мы, скорее всего, покинем страну в ближайшие дни, – задумчиво говорит Кавада, лёжа в постели рано утром. Он сосредоточенно глядит в потолок и хмурится. – Не знаю, сколько мы ещё продержимся после такого.
Гён Ран молчит и ждёт, что он скажет дальше. Она знала, что это должно произойти, но сейчас, когда её предчувствия сбываются, ей кажется, что события разворачиваются слишком уж быстро.
– Я вернусь за тобой, – немного подумав, вздыхает Кавада. – Обещаю, что заберу тебя отсюда. Ты так и не назвала мне своё желание, и я думаю, что волен сам выбрать тебе подарок.
– Вернётесь? – с небольшим опозданием переспрашивает Гён Ран. – Но зачем?
– Ты не сможешь жить среди этих людей. Наверняка они заподозрят неладное. Ты побывала в застенках и вернешься живой, со всеми пальцами на руках и без шрамов на плечах. Они заметят.
– Что же я буду делать в Японии? – улыбается Гён Ран. Ещё не слишком светло, и она может позволить себе такую роскошь. К тому же, Кавада смотрит прямо перед собой и не видит её лица.
– Жить. Захочешь, будешь жить со мной. Нет – тебе решать. Но, по-моему, в Японии тебе будет сложно выжить без мужчины.
– Я языка не знаю, – всё ещё улыбаясь, говорит Гён Ран.
– Выучишь за полгода. Твои младшие родственники, скорее всего, ещё раньше.
– И за ними вы тоже вернётесь?
– Разумеется, – уверенно отвечает он, будто это дело решённое и не подлежащее сомнениям.
Гён Ран прижимается лбом к его плечу, в первый раз прикасаясь к нему по своей инициативе. Даже если его слова – чистое враньё, всё равно это мило.
Кавада, словно не замечая её движения, продолжает свою речь.
– В Хиросиме есть такой странный обычай. Как сейчас помню каждую деталь. Когда парней призывают на военную службу, собираются все их сверстники, которым ещё предстоит получить повестку. Они становятся в круг на одной из площадей. Все парни моего выпуска были там в тот день, когда я и ещё несколько юношей из моей школы покидали родные дома. Мы стояли в центре площади. Нас было шестеро. Каждого знали по имени. Все остальные построились по краям площади, по периметру, распределившись равномерно. Зазвучали пожелания, слова напутствия и советы. Шутки, конечно. Всё это было еще до войны, тогда никто и не знал, что обратно мы к сроку не вернемся.
А потом они встали кругом, сцепили руки необычным образом – каждый положил руку на плечо соседа. Получилось нечто вроде греческого хоровода. И они стали шагать. Два шага в одну сторону, два шага в другую. Топтаться на месте, проще говоря. Мы стояли в центре, постоянно поворачиваясь, чтобы взглянуть на лица своих друзей, которые танцевали этот странный танец в нашу честь. Каждый второй шаг сопровождался выкрикиванием одной из школ. Всего в городе их было сто семьдесят пять. Они называли каждую.
Я поначалу не понял, для чего это делается. Но потом, когда назвали очередную школу, один из призывников – я помню, что он стоял справа от меня – сделал шаг вперед и поднял руку, призывая всех остановиться. Он был выше меня и казался старше. Я до сих пор не могу забыть, с какой гордостью он выпрямил спину и назвал имя: «Кейко Такеучи, шестнадцать лет». Площадь взорвалась аплодисментами, а я, наконец, вспомнил, зачем они это делают. Как только называют школу, в которой учится возлюбленная призывника, он должен сделать шаг вперед и назвать имя, чтобы его друзья приглядели за ней в его отсутствии, позаботились о её безопасности и прочее. Постепенно и другие стали делать шаг вперед, останавливая танец и называя имена своих любимых.
Я со стыдом и страхом ждал, когда список подойдет к концу. Я был единственным, у кого не оказалось девушки. В нескольких десятках школ не нашлось ни одной девушки, которая заняла бы мое сердце. Ни одну из них я не смог полюбить и назвать её имя. Никогда прежде я не задумывался об этом. Никогда не жалел, что ни с кем не встречался. Но в тот момент мне вдруг захотелось, чтобы и меня кто-то ждал.
Сейчас я понимаю, что оказался счастливцем. Сколько ещё парней ушло на службу после этого? Скольких ещё проводили, приняв указания? Может, кто-то из них всё ещё жив. Не представляю, с каким страхом они думают о своих любимых, которых наверняка унесло огненными смерчем взрыва. Они были такими гордыми, называя своих девушек по именам. Такими взрослыми и ответственными я их ещё не видел.
Когда список закончился, я тоже сделал шаг вперед и признался в том, что никто не будет ждать моего возвращения. Так было нужно. Можно было солгать, что моя любимая живёт в другом городе, но я не стал так поступать. К чему?
Гён Ран молчит, слушая его рассказ и представляя себе эту церемонию. Наверное, это было красиво. Однако ещё больше её интересует другое. Зачем он рассказывает ей об этом?
– Прошло столько лет, – снова вздыхает Кавада. – Столько времени утекло. Я только сейчас нашёл ту, о которой мне хотелось бы позаботиться, но по злой иронии, не могу никому её поручить. Как всегда, мне придется делать всё самому. Остаётся один последний вопрос. Будешь ли ты ждать?
– Буду, – шёпотом отвечает Гён Ран.
Всё верно. Ей никак нельзя здесь оставаться. Она размышляет над этим весь день, пока его нет дома. Ещё она думает о том, скоро ли он уедет, и как долго пробудет в Японии.
Как же так? Неужели прошло чуть больше месяца, а жизнь успела так сильно измениться? Учёба, тетради и ночные бдения над учебниками остались в прошлой жизни, а она, со своими осиротевшими братиком и сестрёнкой, перешла в другую. Вместе с ней тут оказался японский офицер и атомные бомбы, которые ворвались в этот мир в начале августа. А ещё здесь появилась опасность, от которой она должна бежать. Как все запуталось.
