— Говорите с ней как можно меньше, — посоветовала Леонарда Фьоре, — и позвольте мне действовать самой. Я-то смогу у нее что-нибудь выведать!
Жизнь в доме на Сюзоне наладилась, протекала мирно и в тишине, прерываемой стуком колотушки о колокол церкви Богоматери, находившейся по соседству, чтобы отмечать время .
Верная своим старым привычкам, Леонарда отправлялась каждое утро на первую мессу, а в остальное время следила за порядком в доме. Деметриос просматривал книги, привезенные из Флоренции, и продолжал писать свой трактат о кровообращении. Эстебан мотался по городу. Что же касается Фьоры, то через два дня она уже с большим трудом притворялась больной: это было противно ее природе. Однако риск быть узнанной из-за поразительного сходства с родителями вынуждал ее продолжать эту симуляцию. Кроме вышивания, которым Леонарда заставила ее заниматься, и греческой книги, одолженной Деметриосом, ее единственное развлечение состояло в наблюдении за домом напротив.
Сидя часами в глубоком кресле, обложенная подушечками, она вставала лишь тогда, когда надо было ложиться в постель. Она упорно наблюдала за тем, что происходило в доме на другом берегу ручья, однако ничего примечательного так и не заметила. Два раза Фьора видела, как выходил или входил с корзинами в руках один из двух слуг, которые, по словам Эстебана, составляли весь персонал советника герцога. Но его самого она еще ни разу не видела, потому что тот отправился на несколько дней в свое владение, которое было у него недалеко от Верши, на побережье.
Она просто умирала со скуки и на третий день утром не удержалась, спросив Шретьенноту:
— А кому принадлежит дом по ту сторону моста, окна которого никогда не открываются?
Служанка округлила свои и без того круглые глаза и быстро перекрестилась, а когда Фьора сделала удивленное лицо, сказала со вздохом:
— Мадемуазель, было бы лучше, чтобы вам сменили комнату, если эта хибара вас так заинтересовала.
— Хибара? А мне кажется, что это довольно добротный дом.
— Да, конечно, но там, наверное, водятся черти.
Я не люблю проходить мимо него, особенно когда наступает ночь.
— Вы хотите сказать, что это… плохое место?
— Не совсем так, просто хозяин плохой человек.
Он, однако, богат и занимает хорошее положение, но скупой, как жид. И он ненавидит женщин. Он смотрит на них с такой злобой, а то может и нагрубить. У него даже нет служанки, только двое слуг, двое увальней, которые рычат как злые собаки и даже могут укусить. Горе нищему, который осмелится постучать в эту дверь: он ничего не получит, кроме ударов палкой!
— Он что, не женат?
— Мессир дю Амель? Женат? — Шретьеннота даже всплеснула руками. — Да как бы он ни был богат, ни одна женщина, даже нищая, не пойдет за него! Надо сказать, что раньше у него была супруга, когда он жил здесь. Молодая девушка, о которой говорят, что она была прекрасна как ангел. Но он так жестоко обращался с ней, что она сбежала от него к своему брату. Но, к несчастью, они любили друг друга больше, чем следовало, и это плохо кончилось. Муж разыскал их и приказал палачу казнить. Какая же женщина пойдет за такого изверга? А ну взгляните! Вон один из его слуг пошел за покупками.
Мужчина крепкого телосложения, с невыразительным лицом, с коротко подстриженными седыми волосами, одетый в серую с черным ливрею, держа в руке большую корзину, действительно выходил из дома. Он тщательно закрыл за собой дверь и положил ключ в карман.
— Этого зовут Клод, он старший, а другого Матье, он его брат и немного моложе. Они никогда не выходят вместе. Когда один уходит, можно быть уверенным, что другой остается. Так желает их хозяин.
— Во всяком случае, при таком скряге, как этот хозяин, не скажешь, что слуга выглядит худым, — заметила Фьора.
— Хозяин не дурак. Он отлично знает, что сторожевых псов надо хорошенько кормить, если не хочешь, чтобы они тебя загрызли. Говорят, что оба брата очень преданы ему. Они неразговорчивы. Хотя мне кажется, что в этом хорошо охраняемом доме происходят подозрительные вещи!
— С чего вы взяли?
Шретьеннота немного поколебалась, а потом взглянула на Фьору так, словно бы спрашивала себя, насколько можно ей доверять. Наконец она решилась:
— Хорошо, я вам расскажу еще и об этом, а потом пойду работать. Иначе ваша Леонарда будет ворчать на меня. Это было примерно два года тому назад, когда еще был жив Жане. Однажды вечером, возвращаясь поздно с работы — он был каменщиком, — он пришел домой весь бледный, потому что, проходя по улице Лясе, он услышал женский плач и стоны. Мой Жане был не из робкого десятка и громко постучал в дверь, спросив, не нужна ли его помощь, но ему никто не ответил.
— Может, в этот момент там жила женщина?
— Это бы стало известно! Впрочем, мой бедный Жане не один слышал подобные звуки. Многие в квартале думают, что, может быть, это душа его бедной женушки возвращается, чтобы помучить его: ведь это здесь, в Моримоне, ее казнили, а Моримон рядом.
— Если я правильно поняла, — заключила Фьора, — этот… как его… дю Амель… напрасно хлопочет, охраняя дом, в который никто и так не хочет войти.
— Это верно! — сказала Шретьеннота с удовлетворением. — Я-то хорошо знаю, что мне надо очень дорого заплатить, чтобы я туда пошла. И то я еще подумаю!
Сделав это категоричное заявление, вдова Жане взяла метлу, тряпки и, сделав что-то вроде реверанса Леонарде, которая входила в этот момент, исчезла в коридоре, напевая песню религиозного содержания.
Однако история, которую она только что рассказала, заставила Фьору задуматься. То, что дом имел плохую репутацию и считался посещаемым привидениями, ей очень подходило и даже подало ей мысль о том, каким образом она смогла бы взяться за Рено дю Амеля. С момента прибытия в Дижон Фьора наотрез отказалась от радикального предложения Эстебана.
— Вы желаете смерти этому человеку? — спросил ее тогда кастилец. — Это самая простая вещь в мире.
Я подстерегу негодяя однажды вечером при входе в дом или при выходе из него и задушу его.
Это было бы действительно очень просто, а главное, быстро. Но ей не хотелось, чтобы палач ее матери умер внезапно и неизвестно по чьему приказу. Фьора хотела быть орудием мести, насладиться смертью своего врага.
Как достойная дочь прекрасной и жестокой Флоренции, она решила потратить время и золото для того, чтобы эта смерть не была бы простым убийством.
Фьора долго думала об этом в тот вечер, устремив взгляд в темнеющую голубизну неба. Она прислушивалась к звукам этого города, в котором родилась и который ей, однако, был незнаком. В отличие от Флоренции, такой оживленной на закате солнца, Дижон, казалось, засыпал к концу дня под крышами, желтая, красная или черная черепица которых как бы соткала ковер между зеленью садов.
