Тут были и азалии с Гималаев, и лилии из Вест-Индии, и орхидеи из Малайи, не говоря уже о массе английских цветов. Эти последние, особенно розы, в полутропическом климате приобрели особую экзотическую пышность.
Так как сад находился на склоне холма, водопады наполняли бассейны с водяными лилиями и золотыми рыбками, а оттуда вода стекала дальше вниз, образуя декоративные пруды с поросшими папоротником берегами.
Аллеи сада охраняли, как часовые, темные кипарисы, и неожиданно то тут, то там мелькали мраморные статуи, белея на фоне темных деревьев и напоминая Древнюю Грецию.
Темпера бродила как во сне. Иногда ей встречались садовники, занятые прополкой или пересаживанием растений. «Bonjour, Mademoiselle», — бормотали они, и она отвечала им на их родном языке.
Затем, когда она отошла от замка уже довольно далеко, она оказалась в небольшом цветнике, где вдоль каменной стены, увитой плющом, тянулся цветочный бордюр.
Цветы манили к себе бабочек и пчел, и все вместе они представляли собой столь прелестную картину, что Темпера, присев на мраморную скамью, почувствовала, будто перенеслась в какой-то волшебный мир. Только отец понял бы ее ощущения.
Она смотрела на цветы и вдруг поняла, что непременно должна их нарисовать. Тут были и лилии, и розы, такие пышные, что чем-то напоминали ей мачеху.
Были здесь и изящные маленькие цветочки в форме колокольчиков, название которых было ей неизвестно, отличавшиеся фантастической легкостью.
Темпера открыла коробку с красками и взялась за кисть. Ей бы хотелось иметь мольберт, но приходилось держать холст на коленях.
Она начала писать.
Начала она с лилий, потом добавила к ним розы, а затем и другие цветы.
Как и другие художники, писавшие цветы, она изобразила и бабочек, и пчел, и капельки росы на бархатных лепестках.
Сосредоточившись на работе, которую она так любила, стараясь воспроизвести на полотне окружавшую ее красоту, она забыла обо всем, даже о времени.
Сидя в тени, она сняла шляпу, а так как было очень тепло, она расстегнула воротничок своего сурового платья, чтобы с большей свободой отдаться работе.
Прошло, наверно, часа три, а может, и больше, когда она услышала рядом с собой голос:
— Очень хорошо.
Темпера вздрогнула и обернулась. Это было так неожиданно, что на мгновение она забыла, где находится и кто бы мог с ней говорить.
Перед ней стоял человек с непокрытой головой, в белом костюме и странным выражением на лице.
Он был очень хорош собой, и в то же время в нем было что-то, отличавшее его от всех мужчин, которых она когда-либо видела.
Темпера не смогла бы выразить, что именно.
Она смотрела на него, не в силах заговорить, чувствуя, что он как будто вернул ее на землю с высот, где ощущала себя почти в ином мире.
Они довольно долго смотрели друг на друга, пока незнакомец не сказал:
— Позвольте мне взглянуть на вашу работу, это явно что-то в манере де Хема или Босшерта.
— Я бы не осмелилась претендовать… претендовать на столь высокие сравнения, — отвечала Темпера не понимая, почему голос ей изменяет. — Это только… «как могу… но не так, как хотелось бы».
Слова эти сорвались с ее уст невольно, так как перед глазами у нее все еще стояла картина ван Эйка. Увидев удивление на лице незнакомца, Темпера вспомнила, кого она должна из себя представлять.
— Простите, — сказала она тихо, — мне, наверно, даже и не подобает здесь быть.
— Кто вы?
— Я… я камеристка леди Ротли.
— Значит, и вы моя гостья. И позвольте заметить, что я восторге, что вы пожелали написать мои цветы.
Темпера широко раскрыла глаза.
Стало быть, это герцог! Сам герцог — и она даже не догадалась!
Она встала и проговорила не совсем внятно:
— Прошу прощения у вашей светлости… но я не знала, кто вы.
— Вам и незачем было знать, — возразил герцог. — Но я признаюсь, надеясь не показаться невежливым, что у вас несколько необычный талант для камеристки.
Он взглянул на картину и взял ее из ее рук.
— Я рисую для развлечения, ваша светлость.
Темпера закрыла коробку с красками и взяла со скамейки шляпу.
— Вы, несомненно, должны продолжать, — сказал герцог. — Я приятно удивлен, что вы предпочли обессмертить мои цветы. Большинство художников приезжают сюда писать пейзажи.
— Цветы, разумеется… легче, — слегка улыбнулась Темпера.
— Подозреваю, вы предпочли их не по этой причине.
Темпера не нашла, что ответить, и, секунду помолчав, сказала:
— Я думаю, ваша светлость… мне следует вернуться… в замок. Я могу понадобиться ее милости.
— Ее милость все еще в Монте-Карло. Я вернулся раньше, потому что я не выношу игру. Если вы желаете продолжать вашу работу, торопиться некуда.
— Пожалуй, закончу в другой раз… если, конечно, приходя сюда, я не злоупотребляю добротой вашей светлости.
— Мой сад в вашем распоряжении. — Герцог сделал легкий жест рукой. — И могу я приобрести у вас эту картину, когда вы ее закончите?
— Нет!
Темпера проговорила это почти резко, так ее удивила его просьба. Он приподнял брови, как будто озадаченный ее тоном, и она поспешно добавила, заикаясь:
— Я… я очень благодарна вашей светлости за ваш щедрый порыв, но я сознаю мое несовершенство как художника… в чем вы сами могли убедиться.
Герцог улыбнулся, как будто понимая, что она пыталась сказать.
— Если вы сравните вашу работу с шедеврами моей коллекции, конечно, разница есть. Но так как вы написали это в моем саду и так как я желал бы видеть мои цветы на полотне, я был бы рад купить эту картину.
Поскольку она смотрела в сторону, он через минуту добавил несколько иным тоном:
— Быть может, вы мне ее подарите?
Темпера молчала.
— Если, конечно, вы не предназначаете для кого-то, близкого вашему сердцу?
— Нет… никого такого нет.
— Тогда я смогу ее получить? — продолжал настаивать герцог.
Темпера не могла понять, зачем ему понадобилась ее картина, но после небольшой паузы она сказала:
— Если… вашей светлости угодно.
— Буду искренне благодарен. И может быть, я могу попросить вас написать и другую часть сада?
Темпера отрицательно покачала головой.
— Нет? — удивился он. — Но почему?
В уголке ее рта образовалась ямочка, как намек на улыбку.
— Потому что у меня больше нет холстов, ваша светлость, а я… я люблю рисовать.
Он посмотрел на нее, словно сомневаясь, действительно ли она такое сказала.
— Вы хотите сказать, что вы собирались смыть вашу работу и начать снова?
— Ну да. Это то, что я всегда делаю со своими картинами, чтобы не оставлять свидетельств своего… несовершенства.
