Он легонько привлек ее к себе и коснулся ее губ слегка приоткрытым ртом.
Первыми отреагировали ее колени. Они так задрожали, что она была вынуждена податься к нему и опереться руками о его крепкую, надежную грудь. А потом жар. Он охватил ее так быстро, что можно было бы подумать, если бы она была способна сейчас трезво мыслить, не заболела ли корью и она.
— Колдунья! – сказал он, поднимая голову после чудесного долгого объятия, — Это подходящая ночь для нашего первого настоящего поцелуя, Дина.
— Нашего первого? — спросила она, и тут же ей захотелось откусить себе язык. Это прозвучало так, словно она вытягивает у него обещание следующего.
— Нашего первого, — ответил он, проведя указательным пальцем вдоль ее носика, — но не последнего, если это будет зависеть от меня. Спокойной ночи, Дина.
А потом он открыл дверь и жестом, как и прошлой ночью, предложил ей войти. И так же, как прошлой ночью, он закрыл за ней дверь, и она осталась одна, тупо и рассеяно уставившись на деревянные панели, и соображая, сколько поцелуев может быть между первым и последним, и надеясь, что их будет так много, что и не сосчитать.
Впрочем, возможно, он снова дурачится и дразнит ее.
Она развернулась лицом к комнате и почти серьезно обратилась к печальной леди.
— У вас было это? – спросила она, жестом указывая назад на закрытую дверь и на то, что только что произошло за нею. – И все же вы почти два столетия были так малодушны, что не решились на большее. Хотя он любит вас так глубоко и так постоянно. Вне всякого сомнения, вы глупы. И теперь вы постепенно таете, уже почти приняв решение, что сделать и с ним, и с вашим счастьем. Что ж, все, что я могу вам сказать, — когда это произойдет, вы породите свой собственный ад. И нельзя будет обвинять ни дьявола, ни строгость Последнего суда. Только саму себя. Если вы хотите счастья, вы должны хватать его. Сейчас! Возможно, в следующие годы или десятилетия будет уже слишком поздно.
Печальная леди не откликнулась, и Дина стояла, гневно хмурясь в пустоту.
Она проснулась, ощущая глубокую печаль, сравнимую лишь с болью. Подняв руку и коснувшись влажных щек, она поняла, что плакала. Она видела сон. Эдгар сидел сбоку на ее кровати. Он наклонился над ней и теплой, ласковой рукой отвел волосы от ее лица. А потом поцеловал, так же легонько и так же неспешно, как и тогда, когда провожал ее в комнату. И опять разомкнутыми губами, так что поцелуй, несмотря на его невесомость, казался удивительно интимным.
Но это было не все. Он расстегнул пуговички ее ночной рубашки и скользнул рукой внутрь, касаясь ее тела ниже плеча, но выше груди. Даже во сне она не осмелилась нафантазировать, что его рука опускается ниже, хотя сейчас понимала, что обе груди набухли и к ним едва ли не больно прикоснуться.
Ей было бесконечно грустно. Две горячие слезинки скатились наискось по щекам, пока она лежала, зажмурив глаза, и пытаясь вернуть сон. Это был чудесный сон, хотя и немного непристойный. Почему же он погрузил ее в такую печаль? Может быть, она не все помнила? Может быть, он сказал что-то не то? Но его рот и руки были такими ласковыми. Он просто не мог сказать ничего противоречащего тому, о чем говорили они.
Ну конечно же, вдруг догадалась она, и открыла глаза. Причиной этой невыносимой печали были не ее сон и не она сама. Ее комнату переполняла печаль. Всепоглощающие грусть и тоска, проникшие даже в ее сон и ее грезы.
Если печальная леди постепенно исчезала, то в канун Дня всех святых она снова появится в полной мере. Дина чувствовала всю муку ее колебаний — ее неуверенность и тоску, ее робость, которую она никак не могла решиться сменить на мужество. И, если страдания леди столь велики, подумала Дина, то можно попытаться уговорить ее на новую попытку. Темный всадник должен быть там, снаружи.
Эта мысль заставила ее в полной мере осознать, что она все-таки уснула, хотя намеревалась бодрствовать и ждать его. Ее сердце от волнения колотилось так, словно это к ней он приезжал, а вовсе не к печальной леди. Она спустила ноги с кровати и кинулась к окну. Но ей не пришлось распахивать шторы. Они и так оказались наполовину раздвинуты. Но они же были задернуты, когда она ложилась, подумала Дина, не дойдя до окна. Она точно это помнила, потому что отодвигала одну штору, пристально вглядываясь в темноту, а потом очень осторожно снова задернула край одной поверх другой, чтобы утром сквозь щель не проникло ни лучика света.
Ее сердце забилось еще быстрее, и она шагнула вперед, заняв узкий промежуток между шторами, открывавший вид из окна. Она выглянула наружу, серьезно опасаясь, что его там не будет, и что ей придется признать, что у нее слишком буйное воображение.
Его лошадь была так же нетерпелива и так же полна мощи, как и прошлой ночью. И так же, как прошлый раз, он великолепно владел конем, управляя им одними коленями. Он закинул голову назад, чтобы видеть окно, и, протянув руки, зал к себе. Печаль, тоска, нерешительность, страх и любовь усилились стократно, пока Дина смотрела вниз, на него
Но окно крепко забито гвоздями, а дверь ее спальни заперта снаружи. Знает ли он это? Вероятно, нет. Когда он был дома, этого не было. Все произошло несколько месяцев тому назад, когда лорд Аскуит, ее опекун, перехватил письмо от Чарльза к ней. От Чарльза, любимого сына, тем более ненавидимого им за переход на сторону его врагов. Она была далека от всего этого и ничего не понимала в этой войне.
Он простер руки ладонями вверх. Его запрокинутое лицо пылало страстью.
Но скоро, очень скоро, в доме разразится гроза, еще страшнее той, что несколько недель бушевала перед тем, как он уехал, и еще много дней после его поспешного отъезда. Скоро все узнают. И сможет ли она избежать этой ярости, если сейчас отважится? Убежать с Чарльзом значит обречь себя на трудности, возможно, на долгое путешествие по морю, если он решился, как он написал в другом письме, бежать в Новый Свет от гнева своего отца и от своего собственного злосчастья. Она не может обречь себя на такие трудности. Не сейчас.
Она положила руку на холмик своего живота. Чарльз! О, Чарльз! Наш ребенок. Наше будущее. Наше счастье. Уткнувшись лбом в стекло, она вглядывалась в такое любимое лицо. И с острой болью, так, словно он прокричал это, она осознала, что он приходит в последний раз. Если этой ночью она с ним не уйдет, это будет концом всего. Другой возможности уже не будет.
Она прекрасно осознавала, что запертые двери — всего лишь оправдание ее трусости. Что Марта придет и откроет их, если она хорошенько попросит. Марта всегда любила ее. Она была для нее не просто служанкой. Марта заменила ей мать, которую она никогда не знала.
