По семейной традиции старший сын должен был получить военное образование, однако отец Дитера, считавший позором условия Версальского договора и напуганный инфляцией 1923 года, которая обесценила многие состояния, нарушил эту традицию. Вместо того чтобы послать Дитера в военную академию, он отправил его в самую дорогую и престижную в Европе школу «Ле Рози» в Швейцарии, где учились тогда даже особы королевской крови, например родственник Виттельсбахов [3] по женской линии. Однако в «Ле Рози» не ощущалось социального неравенства.
Хотя по политическим соображениям Дитер уже не использовал аристократическую приставку «фон» перед своей фамилией, граф сразу понял, что этот человек принадлежит к высшему обществу, и это принесло ему некоторое облегчение. В отличие от других нацистов майор держался скромно, и Анри де Вальми подумал, что в другое время и в другом месте охотно общался бы с Дитером Мейером. А узнав, что майор разделяет его страсть к поло и прежде играл на самых престижных площадках Германии, граф и вовсе забыл, что перед ним враг. Только заметив удивленный и недовольный взгляд дочери, он заставил себя вернуться к реальному положению дел.
— До войны майор Мейер регулярно бывал в Гштаде, — смущенно сообщил граф не проронившей ни слова Лизетт. — Он обычно останавливался в «Стейнгербергере».
Лизетт вздрогнула. Со «Стейнгербергером», самым роскошным отелем в Гштаде, у нее было связано много детских воспоминаний. Поэтому, узнав, что майор Мейер тоже останавливался там, девушка огорчилась. По умоляющему взгляду отца Лизетт догадалась, что ему нужна помощь. Видимо, майор еще не дал ему разрешения взять в дом племянницу Мари.
Девушка посмотрела на Мейера.
— Как интересно, — сказала она, но голос ее прозвучал теплее, чем ей того хотелось.
Дитер решил не обращать внимания на Лизетт, поскольку она нарушала его душевный покой и манила к себе, сама того не подозревая. Сосновое полено затрещало в камине, пламя вспыхнуло, и комнату наполнил характерный запах хвои. Долг вежливости побуждал майора ответить девушке. Чуть пожав плечами, он взглянул на нее и уже собирался сказать какую-нибудь ничего не значащую фразу, но тут их глаза встретились. Внезапно Дитера охватило желание… такое неистовое, что у него перехватило дыхание.
Волосы Лизетт ниспадали на плечи длинной, гладкой волной, заколотые с одной стороны гребнем из слоновой кости. Глаза, опушенные густыми ресницами, напоминали озера, и майор почувствовал, что утопает в них, лишаясь рассудка и здравого смысла. Платье из алой шерсти открывало шею и облегало бедра девушки. Руки прекрасной формы с длинными пальцами, с ухоженными, но ненакрашенными ногтями лежали на коленях. Хотя в замке было холодно, Лизетт была в тонких чулках, обтягивающих стройные ноги. Дитер заметил, что днем она носила грубые шерстяные чулки, и у него как-то даже мелькнула мысль подарить ей шелковые. Однако майор знал, что она с презрением отвергла бы их, как, впрочем, и любой его подарок.
— Владельцы отеля — друзья нашей семьи, — пояснил Дитер. Он так старался держать себя в руках, что голос его прозвучал резковато.
Лизетт показалось, что комната поплыла у нее перед глазами. Она прекрасно знала владельцев отеля. Эти люди вовсе не симпатизировали нацистам. Но девушку поразило не то, что у нее и майора Мейера есть общие знакомые. Она вдруг осознала, что в присутствии майора испытывает какое-то странное чувство.
Лизетт знала, что такое ненависть, но даже самая острая ненависть никогда не вызывала у нее физической слабости. Она ненавидела немцев, вторгшихся в ее страну, угнавших две трети жителей Сент-Мари-де-Пон на принудительные работы и в довершение ко всему поселившихся в Вальми. Но с этой холодной ненавистью Лизетт все же справлялась, умея управлять собой. Однако когда майор Мейер, стройный и гибкий, как пантера, смотрел на нее своими строгими серыми глазами, Лизетт теряла контроль над собой.
Девушка попыталась снова заговорить, но слова застряли в горле. Отца и мать она видела словно в тумане, ее взгляд был прикован к майору Мейеру. Его белокурые волосы поблескивали золотом в отсветах пламени камина. Лизетт заметила, что у майора волевое лицо, широкие плечи и крупные руки прекрасной формы. От него исходило ощущение властности и уверенности в себе. И туг Лизетт осознала, что с ней происходит. Прозрение было настолько мучительным, что она вздрогнула. Лизетт поняла, что питает к майору вовсе не ненависть, а физическое влечение.
— Лизетт, ты нездорова? — Встревоженный граф шагнул к дочери.
Бледная как мел девушка поднялась с кресла.
— Нет… прошу… простить меня. — Лизетт отстранила предложенную отцом руку. Сейчас она знала только одно: надо немедленно покинуть комнату и убежать от майора Мейера. Открывшаяся девушке правда была такой чудовищной, что она не могла примириться с ней.
Дитер с трудом подавил в себе желание броситься вслед за Лизетт. Его сильное, мускулистое тело напряглось. Пальцы стиснули бокал с коньяком.
Графиня, склонившаяся над вышиванием, заметила внезапный уход дочери, выронила пяльцы и устремила встревоженный взгляд на мужа.
Граф нахмурился:
— Боюсь, головная боль у Лизетт так и не прошла. Прошу извинить ее за внезапный уход, господин майор.
Дитер молча кивнул. Язык не повиновался ему, и майору казалось, будто он коснулся оголенного электрического провода. Он еще сильнее стиснул ножку бокала.
— У меня в комнате есть аспирин, — наконец вымолвил Дитер, напуганный силой захлестнувшего его желания.
— Благодарю вас, майор, — графиня поднялась с кресла, — у меня тоже есть лекарства. Простите, но я должна найти аспирин и отнести Лизетт.
— Да-да, конечно, — холодно отозвался Дитер, крайне недовольный собой. Прежде он всегда гордился тем, что умеет контролировать свои эмоции. Теперь же негодовал на себя за то, что хоть и временно, но утратил эту способность.
— Поскольку вы учились в «Ле Рози», неудивительно, что свободно владеете французским, — заметил граф, пытаясь вернуть беседе прежнюю непринужденность.
— Французский я знаю так же хорошо, как немецкий, — ответил Дитер и внезапно почувствовал, что устал. Стремление графа угодить ему раздражало майора.
Граф тоже ощущал неловкость. Взаимопонимание, установившееся было между ним и майором, внезапно исчезло. Если ему не удастся теперь справиться со своей задачей, то виновата в этом Лизетт, а не он. Граф откашлялся.
— Видите ли, господин майор, у моей жены довольно слабое здоровье. До войны в замке был большой штат слуг, но сейчас настали трудные времена. Лизетт очень помогает матери, но все же жена крайне устает. Племянница Мари готова взять на себя основную часть забот по кухне… если вы позволите, разумеется.
